- А в чем же? - спросил Митя, он уже ясно видел, что противник посрамлен, лепечет что-то.
- Как в чем? - удивился Лев Ильич. - Что ж, и Пушкина, значит, царь погубил через своего француза, и Платонова беда, что пришлось метлой помахать, а не в "Березку" на своей машине ездить, и Мандельштам, когда б не лагерь, расцвел, счастливые гимны сочинял бы о радости?.. Я не пойму... Вы простите меня, я сегодня попал в один дом, выпил, мне... не понять - вы смеетесь надо мной?
- Плачем, - сказал Иван. - Плачем над полной гибелью нашего идеала, продавшегося мракобесию за ни за что.. Хоть бы платили, тогда б еще смысл был.
- Быдло! - неожиданно выпалил Коля Лепендин. Все к нему обернулись и замолчали.
- Ты что? - ошарашенно спросил Феликс.
- Пушкин, Мандельштам, судьба таланта! О чем вы тут толкуете? - спросил Коля Лепендин, все так же он сидел, засунув руки в карманы штанов. - Кому он нужен - талант? Уж не здесь ли в России?.. Я тут в метро третьего дня ехал, вверх по эскалатору поднимался, в самый час вечерний - пик, глядел на толпу. Быдло! Какой там Мандельштам, они и друг другу горло перегрызут за кусок колбасы. Мотать отсюда надо, и все, что можно увезти - вывезти. Хоть музей останется - сокровища Тутанхамона. А этим ничего не нужно. Трусливые рабы... Мандельштам!.. Не знаю, не встречал. Зато про Вавилова, еще кой про кого - для себя, например, знаю. Тут даже то, что завтра им миллиарды даст - из кошки человека сделать - им это, если завтра, уже и не нужно.
- Как из кошки? - испугался Лев Ильич.
Коля Лепендин первый раз повернулся и взглянул на него.
- Элементарно, путем направленного изменения наследственности.
- И это... теоретически возможно? - спросил Лев Ильич.
- Завтра, - сказал Коля. - Не сегодня, а завтра, если б здесь все было как там, - он ткнул пальцем себе за спину. - Из кошки, а не из этого быдла, эту вонючую природу я б и исправлять не стал, пусть для музея уродств сохранится, - он замолчал так же неожиданно и резко.
И все замолчали.
У Льва Ильича пошли зеленые круги перед глазами - тут он и не знал, что можно возразить: "Кто ж такая Верочка?"
- Значит, весь твой конфликт, - тихо начал он, обращаясь к Феликсу, молчать он тоже не мог, - вся борьба, будем серьезно говорить, пафос, страсть, гнев, нравственная платформа, на которой ты стоишь, с которой произносишь свои речи, они все в том, чтоб у них забрать - и себе? Я не пойму, ты ж мечешь свои громы и молнии против тех, кто, пользуясь, скажем, ситуацией, низким уровнем, невежеством - обращает свою лживую демагогию в деньги, так? А сам хотел бы получать те же деньги, но за обличение их в этой мерзости? А чем тогда ты от них отличаешься?
- Что я, бесплатно должен работать? А сколько я б написал, когда б жил в том особняке, за тем столом?
- В каком особняке? - похолодел Лев Ильич.
- У Рябушинского, про который упоминали, в доме-музее пролетарского писателя... Ладно, ладно - шутка, а то сейчас, вижу, ухватишься...
- Да нельзя не ухватиться, - сказал Вадик Козицкий, - если наш уважаемый друг полагает, что Мандельштаму лагерь пошел на пользу, он до того договорился, что стыдно и в дом к нему будет ходить. Ты тут Феликса на словах ловишь, а уж сам в тот особняк не метишь ли? Спасибо за комплимент, но мне мои легкомысленные, как ты выразился, фельетоны пока что одни неприятности принесли - вон книгу гробанули в издательстве. Да и Феликса теперь, в наше благословенное время, которое способствует расцвету таланта - правильно я тебя понял! - и вовсе не печатают. По отношению властей предержащих к тому, что мы делаем, и можно определить истинную цену нашему творчеству, и у кого какие цели, заодно выяснить. Смотри, дорогой Лев Ильич, на опасную ты встал дорожку!..
- Да тут так все ясно, - сказал Митя, - что по мне и весь этот диспут лишний. Не зря еще блаженной памяти вождь и учитель восстанавливал церкви.
- А при чем тут церкви? - спросил Феликс.
- Пусть вам товарищ сам доложит, какой он избрал путь - самый короткий, между прочим, для необходимого контакта с этими, которые предержащие.
Лев Ильич затушил в пепельнице сигарету, встал и ссутулившись вышел из комнаты. "Сколько еще раз я эдак буду отсюда выходить?" - подумалось ему.
Надя уже, видно, спала, дверь была закрыта, он свернул на кухню, пододвинул табуретку и сел у окна. Перед глазами стоял Федя в своей курточке, насупленный, усатый Костя, Кирилл Сергеич - там, в своей комнате с попугаем, надо ж, и не рассмотрел толком диковинную птицу, и тот - давний Кирюша у Федора Иваныча с книжкой в уголке - в комнатке с крестами, заглядывавшими в окошко... "Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? - залетели ему в голову слова, которые он знал, читал, а никогда ведь и не вспоминал. - Нет, говорю вам, но разделение, ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое против трех, отец будет против сына, и сын против отца, мать против дочери, и дочь против матери, свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей..."
- Разделение, - бормотал Лев Ильич, - разделение. Не мир, но разделение...
Он поднялся, распахнул форточку - душно ему было - невмоготу.
Стукнула входная дверь, видно, уходили.
Люба вошла на кухню - он угадал по шагам, не обернулся.
- Что с тобой, Лева? - тихо спросила она. - Ты был всегда такой мягкий, добрый. Хорошие ребята, твои друзья, обычный разговор, славный... Что с тобой? Совсем один останешься?
- Все, - скзал он, оборачиваясь и глядя ей в глаза. - Все, не могу я так больше. Не хочу.
Она двинула табуретку к столу, села и тоже посмотрела на него.
"Как она все-таки постарела! - с внезапно пронзившей его жалостью подумал Лев Ильич. - Неужели это уже не восстановить? А если все сначала, по-другому, иначе?.." Нет, поздно уже, да и не было у него на это сил. "Сил, или полегче чтоб захотелось?.. А вы попробуйте так-то, - обозлился он, вспомнив их комнату-кабинет и всех, кто только что сидел там, - попробуйте, коли легче!.."
- Тебе скверно, Лева? - все вглядывалась в него Люба. - Может, ты из-за Вани ревнуешь?.. Так то давно прошло, а теперь и нет ничего.
Вот оно, подумал Лев Ильич, сейчас начнется объяснение на полночи, только б не втянуться.
- Может, у тебя есть кто? - спросила она, не дождавшись ответа.
- Нет, - сказал Лев Ильич, - я не ревную. И нет никого. Сгорело у меня все. Все, что было, сгорело. А может я устал - я сам не знаю. Только так вот жить, - он махнул рукой туда, где была комната-кабинет, - больше не могу. А может, и это не так. Но вот теперь - не могу... Я и тебе не помощник, только мешаю... Я завтра уеду, в командировку, - сказал он неожиданно для себя. Может надолго. Не знаю еще. Я прямо сейчас и пойду - поезд утром, рано, чтоб не проспать. Посижу на вокзале...
Он вскочил, все-таки дело было: пошел, взял портфель, он не раскрывал его со вчера - провалялся под вешалкой, да и теперь не стал раскрывать. Вернулся на кухню. Опять сел. Люба не двинулась с места.
- Выходит, все - посмеялись семнадцать лет, покуралесили, начнем новый шалашик сооружать. Только ловко устроились, Лев Ильич, вы-то, вон как, отоспитесь - какая там усталость, откуда бы? В самый сок вошли. А мне, помнишь, как вчера определили - в богадельню!.. А не просчитаетесь - кто сопли станет утирать, или думаешь, прошел твой насморк за семнадцать лет, а как ветерком обдует?..
Только молчать, повторял про себя Лев Ильич, только бы рта не раскрыть!..
- А я-то, дура, нянчилась, пусть, мол, мальчик еврейский, тихий, погуляет, сил наберется, мудрости, от твоей мерзкой ревности тебя ж и берегла, а сколько через это упустила? И кого упустила! Вот и будет чем заняться на старости лет - упущенные возможности подсчитывать... Вера Лепендина поумней - какого красавца загодя бросила. Верно, чем ждать, пока вы об нашего брата ноги начнете вытирать...
Лев Ильич поднял голову, посмотрел на нее, хотел спросить, но удержался.
- Да что там, мало вытирал, что ли? Думаешь, я не знаю - всего, может, и не знаю, мне и того, что известно, за глаза довольно. И дружки твои приходили, как возле меня начинали крутиться - выбалтывали. И сама слышала, как ни хитер, ни аккуратен - воду пускал, телефон утаскивал в кухню - не хотела, а слышала. И сегодня, дура последняя: ребят позвала, самых твоих близких друзей, пусть, думаю, придут, чтоб все в колею вошло, разговоритесь...