- Постой, постой! - вскричал Лев Ильич. - Ты о ком? - Ему вспомнился вчерашний разговор с друзьями, и по какой-то непостижимой для него ассоциации, додумать которую сил у него не было, так все путалось и рвалось, Верин рассказ о том, как расстреливали ее деда... - Это Он к ним стучался, а им все некогда: освобождали, произносили речи, убивали, а теперь... мы?..
- Кто мы? Ты что, Лев Ильич, голубчик, что с тобой? - кинулась к нему Маша.
15
Снежок шуршал, в окно скребся, день начинался серенький: "Поздно, наверно?.." Лев Ильич еще не пришел в себя, ему почудилось - дверь стукнула, шаги на лестнице: "Ушел, что ли, кто?" Слабость была, будто неделю провалялся. Но такая тишина стояла в нем, покой, он опять закрыл глаза - печально и хорошо ему было. В детстве, когда жил с мамой, любил он так вот утром проснуться - и болен, и ничего не болит, лежишь себе тихонько, как паришь где-то, тепло, славно, а сейчас мама войдет, одеяло подоткнет, поцелует...
Он вдруг с взорвавшимся в нем ужасом открыл глаза и отбросил одеяло.
Это была все та же комната, в которой он проснулся и вчера: сумрачно, чисто и тепло. Попугай посматривал на него ублаготворение, в клетке чистота, вода в чашечке, зерно. "Уж не Маша ли приходила - ушла только что, вот дверь и разбудила?"
Он увидел записку на столе - круглый почерк школьницы: "Сладко спишь совесть чистая! Будить жалко, сиди дома, пойдешь - заболеешь. Пей чаю побольше с малиной, а каша в духовке. Все на кухне найдешь. А я днем забегу. Маша."
Он так и остался сидеть, забыв листок в руке: чего она с ним возится, зачем он ей и всем, кто делает ему добро? Вчера на него убила вечер, а как он в жару в беспамятстве добирался сюда? Ну а что - она его за дверь, что ли, должна была выставить, куда ж деваться, если он тут? Да не в том дело, а вот почему он, в сорок семь лет оказался бездомным - без руля-ветрил - вот вопрос. Да и не бездомным, чепуха это - и дом есть, и снять можно комнату - тоже трагедия! Руля-ветрил, что ли, у него не было? тоже ведь нашел, счастлив был, жизнь открывалась, гордился... Вот не лишняя ли та гордость?..
Он протянул руку и взял со стола тяжелый том - тот, что Костя вчера принес и оставил. Раскрыл его.
Он никогда потом не мог понять, что же все-таки произошло с ним, он всегда был книгочеем, увлекался, привык с детства, мама воспитывала в нем культуру чтения, но не было такого, чтоб жизнь путалась с книгой. Книга книгой, а кроме того дела есть: чай пить, во двор к ребятам или потом - мало ли что у него затевалось. Книга оставалась на столе, ждала его, о ней, случалось, и подумается, приятно или утомительно - но чтение - причем тут жизнь!.. Он забыл обо всем и очнулся от того, что растворилась дверь, вошла Маша, запорошенная снегом...
- Ты что это, голубчик, только проснулся?
Лев Ильич сконфузился, но все не мог понять, взять в толк - сколько времени он так вот сидит, не одевшись, на незастланном диване, с книгой на голых коленях.
- ...За тобой, правда, нянька нужна. Давай-ка одевайся. И чаю не пил?
Маша пошла на кухню, загремела там, Лев Ильич быстро оделся, сложил постель, умылся. На кухне уже кипел чайник, Маша накладывала в тарелку гречневую кашу.
- Хорош. И давно так вот сидишь, больной-то?.. С тобой напьюсь чаю и побегу - у нас сегодня народ. Каникулы, что ль, студенческие кончились, да нет, рано еще, вот и моего дурачка все нет...
Он и не слышал ее. Поел, каша упрела, пахучая была, вкусная; чаю напился. Чувствовал он себя получше, слабость проходила, все равно решил не ходить в редакцию: позвонил, что заболел, будет в понедельник.
Как только Маша ушла, он сел к столу и взял книгу.
Как она попала к нему, почему именно сегодня утром?.. Да, Костя!.. Но почему именно Костя принес, оставил, а сам... "Откуда ты знаешь, как и через кого т о приходит?" - огорошил сам себя Лев Ильич и ему жарко стало от радости, счастья, вернувшегося вдруг к нему. Он лихорадочно листал книгу - вон оно, место о предельном отчаянии: "Я не знаю, есть ли Истина или нет ее, читал он. - Но я всем нутром ощущаю, что н е могу без нее..." Свою судьбу, разум, душу, требование достоверности - все вручаю в руки самой Истины, ради нее отказываюсь от доказательств. Ибо если нет ее - деваться некуда... О! он знал уже это, почувствовал - и то, что ему некуда деваться, если ее нет, и свою отчаянную готовность, решимость отдать ей все - все, что у него было. "А готов ты к этому?" - спросил его кто-то в его собственной душе. Но он отмахнулся, затопил в себе этот смешок...
Перед лицом вечности все должно разоблачиться, - читал он, - стать нагим еще Харон это знал! - оставить богатство, красоту, гордость, презрение к людям, человеческое высокомерие, почести, ученый вздор, невежество, пустословие, умствование, суету мелочей... Все, что своим источником имеет не Бога, корни чего не питаются влагой вечной жизни, что внутренне осуждено уже своим несоответствием с Истиной, всему этому все равно грозит вечное уничтожение - огонь второй смерти. И работа эта должна идти еще при жизни - не встречи же с Хароном дожидаться, поздно будет! Сеющий ветер грехов пожнет в том веке бурю, ибо одно и то же пламя светит и греет одним, а других жжет и изобличает своим светом...
Неужели тебе не стыдно, - читал Лев Ильич, обращенные прямо к нему слова, - неужели ты не можешь отрешиться от субъективного, забыть о себе, не поймешь, что надо отдаться объективному? Ты хнычешь, жалуешься, будто кто-то обязан удовлетворить твоим потребностям, ибо ты не можешь жить без того и сего. Ну и что - не можешь жить - умирай, истеки кровью, но живи - объективно, не ищи себе условий жизни, тверд будь, закален будь, живи в чистом, горнем воздухе, в прозрачности вершин, а не в духоте преющих долин, где в пыли роются куры и в грязи валяются свиньи. Стыдно!..
Лев Ильич поднял руки к горящим щекам, потом нашарил спички и первый раз сегодня закурил. Что он, верно, все жалуется и хнычет, не может жить без того и сего - умри тогда, истеки кровью, или копошись в грязи и в пыли, коль не стыдно... Есть два пути, - читал он, - один жизнь, а другой - смерть и между ними большая разница. А зло не что иное, как духовное искривление, грех - все, что ведет к таковому. Или другими словами: грех - беззаконие, ибо Закон и Порядок дан твари Господом. Личность, самоутверждаясь, противопоставляет себя Богу - тут источник дробления, распадения, соблазн растления, в котором нет ничего положительного, потерянность: не "я" делаю, а со мной происходит, земля швыряется под ногами, все оказывается свободным во мне и вне меня - все кроме меня, вот оно что! Отсюда извращение и нравственной и телесной жизни. Рак греховной язвой разъедает душу, до сердца не доберешься, оно уже не способно воспринять Истину, как в стальном панцыре, не достучишься. Грех и есть по-своему, сатана - по своему. Грех непременно нечто рассудочное - парадокс, что ли? - рассудок в рассудке. Дьявол, Мефистофель - голая рассудочность - все делается плоским и пошлым. Не зря ж и интеллигент на словах любит мир, а на деле ненавидит именно конкретную жизнь, повсюду видит только искусственность, лишь формулы и понятия. Поэтому он стыдится еды, не вкушает, но лопает - это всего лишь физиология, отсюда цинизм - стыдятся, но делают! Нет спокойствия, мира, только смятенность и тяжесть - вот она, безблагодатность души, неблагодарность к жизни, бесценному дару Божию, стремление все переделать по-своему - сады, нравы, государство, религию... Дух же Святый открывает Себя в способности видеть красоту во всем - именно в конкретной жизни! - вот что значит "воскресение до всеобщего воскресения"! - в природе, во всей твари.
Лев Ильич уже держался за книгу, как брошенный в реку, нырнувший безо всякой надежды выбраться, доплыть до берега, хватается за случайно (случайно ли?) подброшенное ему бревно. В эмпирической действительности, - читал он, нет ничего безусловного, даже совесть. Один только Иисус Христос есть идеал каждого человека - не отвлеченное понятие, не пустая норма человеческого вообще, не схема, а образ, идея, не ходячие нравственные правила и не модель для подражания. Он - начало новой жизни, которая раз уж принята от Него в сердце, сама развивается по собственным своим законам. Храм Божий, храм Света не может погибнуть, исчезнуть - погибнет все содержание сознания, поскольку оно не из веры, надежды и любви. Спасется голос Богосознания без самосознания - сознания своего творчества, своей активности, оно станет чистой мнимостью, вечно горящей, вечно уничтожаемой - кошмарным сном без видящего этот сон. А дело каждого все равно обнаружится - это уж Лев Ильич крепко усвоил, материал, пущенный в постройку, выявит свою природу, и дело целой жизни - а жизнь-то одна! - может оказаться ничем. День покажет подлинную стоимость День абсолютной оценки, судный День!..