Но здесь, здесь-то - пока ж я здесь! - где это встретить, найти, куда кинуться? - лихорадочно думал Лев Ильич. Вечное усилие, доказывающее бессильность бессилия сделать усилие: "Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее". Любовь обогащает, растит себя через отдачу себя. Чем более старается "я" удовлетворить свое слепое хотение, бесконечную похоть, тем более растравляется внутренняя жажда. Кто стремится быть богатым, тот подобен человеку, пьющему морскую воду: чем более он пьет, тем сильнее в нем становится жажда, да и никогда не перестанет пить, пока не погибнет...
Церковь же строится из самих людей, - читал Лев Ильич с загоревшимся сердцем. - Какой же это материал? Не то, чем человек сам для себя является, а то, что он есть как Божье создание, как образ Божий, то, каким он себя свободно выражает в подвиге, преодолевающим злую самость. И нет ничего прекраснее личности, которая в таинственной мгле внутреннего делания оставила мир греховных тревог и, осветленная, дает увидеть в себе мерцающий как драгоценный маргарит образ Божий. А потому и тайны религии - это не секреты, которые не следует разглашать, не условный пароль заговорщиков, а невыразимые, неописуемые переживания, которые и не могут облечься в слово иначе, как в виде противоречий, которые зараз и "да" и "нет". Церковность - имя тому прибежищу, где умиряется тревога сердца, где умиряются притязания рассудка, где великий покой нисходит в разум... А потому и сама неопределимость церковности, неуловимость ее для логических терминов, несказанность - не доказательство ли, что это жизнь - особая, новая, недоступная рассудку? Неопределимость православной церковности - лучшее доказательство ее жизненности. Нет понятия церковности, но есть сама она и для всякого живого члена Церкви жизнь церковная есть самое определенное и осязательное из того, что он знает. А потому и нет для верующего разделения Церкви Духа Святаго и Сына Божия, нет Церкви Мистической и Церкви исторической, на которой все спотыкаются - это одно существо, вторая врастает в первую, они спаяны так крепко, что кажутся высеченными из одного камня.
"...Многими веками, изо дня в день собиралось сюда сокровище, самоцветный камень за камнем, золотая крупинка за крупинкой, червонец за червонцем, читал Лев Ильич, не в силах сдержать слезы умиления. - Как благоуханная роса на руно, как небесная манна выпадала здесь благодатная сила богоозаренной души. Как лучшие жемчужины ссыпались сюда слезы чистых сердец. Небо, как и земля, многими веками делало тут свои вклады. Затаеннейшие чаяния, сокровеннейшие порывы к богоуподоблению, лазурные, после бурь наступающие минуты ангельской чистоты, радость богообщения, и святые муки острого раскаяния, благоуханные молитвы и тихая тоска по небу, вечное искание и вечное обретение, бездонно-глубокие прозрения в вечность и детская умиренность души, благоговение и любовь - любовь без конца... Текли века, а это все прибывало и накапливалось... И каждое мое духовное усилие, каждый вздох, слетающий с кончика губ, устремляет на помощь мне весь запас накопленной благодатной энергии..."
Да, все было так, так он и чувствовал - не зная и не понимая, не умея сказать и подумать, но он знал это, он это всегда знал! Что ему было до того, как могут прочитать это услышанное им, подаренное ему неведомо за что - с насмешкой ли, с брезгливым раздражением! Он знал теперь, что для того, чтобы прийти к Истине, надо отрешиться от самости, надо выйти из себя, а это для него, для нас решительно невозможно, ибо мы - плоть. Но как же именно в таком случае ухватиться за Столп Истины? Не знаем, и знать не может, читал он. Знаем только, что сквозь зияющие трещины человеческого рассудка видна бывает лазурь вечности. Это непостижимо, но это - так. И знаем, что Бог Авраама, Исаака, Иакова, а не Бог философов и ученых приходит к нам, проходит к одру ночному, берет нас за руку и ведет так, как мы не могли бы и подумать. Человекам это "невозможно, Богу же все возможно"...
Да, это непостижимо, но это так, - бормотал Лев Ильич, - сама Истина делает за нас невозможное для нас. Книга обращалась к нему, прямо к нему - для него была написана. По мере приближения конца истории, читал он, являются на маковках Святой Церкви новые, доселе почти невиданные розовые лучи грядущего Дня Немеркнущего...
Те же самые слова, те же цитаты, что повторил ему здесь же, в этой комнате, за день до того Костя. Но - не так, не про то было написано - Лев Ильич теперь знал это твердо.
"Розовые лучи грядущего Дня Немеркнущего", - повторил он про себя и увидел вчерашнюю картину в комнате Маши, выплывшую к нему из темноты: стену храма с розовеющим на ней крестом...
- Ну, хозяин, принимай гостей!
Лев Ильич поднял голову, еще не понимая: в дверях стоял Кирилл Сергеич с чемоданом, под руку ему поднырнул мальчишка - быстроглазый, с исцарапанной щекой, в шапке с опущенными и завязанными под подбородком ушами, кинулся к клетке с попугаем, тот залопотал, рассказывая о своих переживаниях. Лев Ильич, смущенный, не готовый к встрече, к которой давно бы следовало подготовиться, вскочил, громыхнув стулом.
Кирилл Сергеич зорко смотрел на него, щелкнул выключателем, зажегся свет.
- Что это вы впотьмах? Заболели?
- Простудился. Вчера неважно было, а теперь ничего, получше... Вот решил не ходить сегодня на работу. Зачитался...
- А... Костя приходил? - быстро спросил Кирилл Сергеич.
- Да. Оставил книгу...
Вошла Дуся, улыбнулась Льву Ильичу, открыла форточку.
Лев Ильич еще больше смутился.
- Накурил я у вас, простите... - забрал пепельницу, пошел на кухню, вытряхнул.
- Знакомьтесь, Лев Ильич, с моим наследником, - сказал Кирилл Сергеич.
Мальчик уже разделся, розовые уши торчали, как крылья у бабочки; подошел, смело подал руку.
- Сережа...
- Разболелись, Лев Ильич? - спросила Дуся. - Сейчас я вас медом буду отпаивать.
- Спасибо, мне получше. Маша тут за мной ухаживала... Я пойду, что ж я... мешать буду.
- Бог с вами, куда вам больному - метель на дворе, да и поздно. Нам вы не мешаете.
- И не думайте, Лев Ильич, - сказал Кирилл Сергеич. - Я сегодня свободный, поговорим. Завтра с утра на службу. Вам обязательно денек-другой в тепле побыть... А может, хорошо, что заболел? - глянул он вдруг Льву Ильичу в глаза. - Болезнь, другой раз, посылается человеку, чтоб он остался наедине с Богом...
- Спасибо... - Лев Ильич все еще стоял, держась за спинку стула, а тут было за карман схватился, закурить, и смешался. - Я... если не помешаю, правда останусь. Мне с вами нужно поговорить.
- Вот и отлично... Вы на нас внимания не обращайте, мы - на вас. Читайте, перекусим и поговорим.
Окна стали совсем темные. "День прошел!" - поразился Лев Ильич, он и не заметил время за книгой.
В доме шла своя жизнь, на него, и правда, не обращали внимания, но он нервничал, готовился к разговору, очень уж много всего было, без чего, не выяснив, теперь и жить нельзя, а здесь оставаться, вроде бы, и совсем невозможно.
Маша забежала, куда-то торопилась.
- Ну, слава Богу, передаю свое дежурство над тобой. Ты у нас, Лев Ильич, переходящий: Вера - мне, я - Дусе. Поправляйся. Не выпускай его, Дуся, он как маленький...
Сели за стол с молитвой. Если б не то, что с ним тут случилось, Льву Ильичу совсем было бы хорошо. "Вон чего захотел, чтоб все хорошо - заслужить надо!.."
Мальчишечка поглядывал на Льва Ильича с любопытством.
- А вы марки собираете? - спросил он вдруг.
- Давно собирал, когда был такой, как ты. А ты какие собираешь?