Лев Ильич не ответил.
- У нее руки были, - сказал шофер, - легкие, пальцы длинные, а ногти обкусанные, как у девчонки. Я-то мужик, а она - девчонка. Такие бывают - в двадцать пять начинают жить... Да. Вот, гляди, - он полез в задний карман, вытащил паспорт, а в нем фотография.
Стояла девчушка возле куста в крупных цветах - шиповник, что ли? - в длинном платье до пят, мода такая последняя "спираль", светлые волосы распущены, глаза широко расставлены, темные, видно, а лицо тонкое, чистое, ясное такое... Лев Ильич все не мог отдать фотографию.
- Такая, брат, карусель, - сказал шофер и забрал фотографию, сунул не глядя в паспорт, - Ну, бывай, может, встретимся, коль не уедешь. Или намылился...
- Нет. Меня здесь закопают.
- Понравилась, значит, хороша глина! Ну, давай, тогда встретимся...
- Передумал? - спросил Лев Ильич, открыв уже дверцу.
- Да зарока, как ты, не давал, а кто на ту могилку станет ездить, хоть и раз в год?..
Дверь, как и утром, стояла не запертая, возле лифта на площадке прогуливался ЖЭК и паренек - Ирин муж, уже без шляпы, в костюмчике, с галстуком на темной рубашке. Курили. Они, вроде, обрадовались Льву Ильичу: "А мы все смотрим, смотрим..." "Так получилось..." Лев Ильич разделся, топтался в коридоре.
- А, Левушка! А говорили, ты уехал? - тетя Рая с тарелкой шла из кухни в комнату. - Хорошо, что пришел, а то когда теперь увидимся.
Он заглянул в комнату - в ту, где стоял гроб. Теперь посреди был стол под белой скатертью, уставленный закусками, бутылками. Ира на него строго посмотрела - ничего не сказала, а дама в пенсне демонстративно отвернулась.
Лев Ильич взял щетку, кое-как очистил брюки, вытер ботинки тряпкой, помылся. Позвали к столу. Да не много было народу - все те же. Какая-то женщина со знакомым лицом - нянька, что ли, их старая? - все хлопотала, накрывала на стол.
- Нянюшка, - сказала тетя Рая, - видите, какой Лева стал большой, солидный.
- Да уж я гляжу - ровно бы он, а меня не узнает - может, кто другой, похожий?..
Рита посадила его рядом с собой. Она была к нему помягче других.
- Холодец накладывайте, - угощала тетя Рая, - с чесночком, и горчица есть. Яшенька так любил холодец, и до последнего, все бывало, просил: "Сделай мне холодцу..." - она заплакала.
- Налили? - спросил седой старичок. Он сидел во главе стола, спиной к окну. "Кто он такой?" - Лев Ильич все пытался вспомнить и не мог.
Старичок поднялся с рюмкой в руке. Все встали.
- Сегодня, - начал он строго, - мы проводили в последний путь нашего дорогого Якова Исааковича Гольцева. Нашего Яшу. Трудно говорить, а еще трудней поверить, что его нет за этим столом. Хотя он давно уже с нами за столом не сидел - тяжелая болезнь вырвала его из наших рядов... - он помолчал. - Я помню Яшу молодым, когда его, из всех здесь присутствующих, только и знала одна Рая. Когда он был моложе своих дочерей. А уж коммунист, большевик, с наганом в своей изуродованной руке...
"Батюшки! - вскинулся Лев Ильич. - Так вот это кто! как мог он забыть дядю Семена!.. Да никакой он не дядя ему был - приятель их, еще по Витебску, из которого они родом - отец и все Гольцевы. Такой был всегда зануда - и маму он мучил: и сына она не так воспитывает, и деньги не туда тратит, и одета слишком легко зимой и тепло летом - до всего-то ему было дело. И какие книги читать, и какое кино смотреть. Как же, раз он и его - Льва Ильича, он уж, вроде, учился в последних классах школы, до слез довел этим своим занудством. Вот, у Яши, кстати, меж его двумя лагерями, когда тот приезжал на недельку с фронта: почему не работает, шестнадцать лет, учиться можно и потом, в вечерний - все для фронта, они, мол, и в гражданской участвовали, и оппозицию громили... Особенно Яша громил и участвовал: руку себе сам еще в девятнадцатом году прострелил, чтоб в армию не взяли, как еще от дезертирства спасся - времена, что ль, были полегче? Да ведь он тогда уже в партии был, сам, небось, вылавливал дезертиров, покалеченной рукой чего надо подписывал! А уж про оппозицию что говорить, вспомнилась ему, небось, оппозиция в тридцать шестом славном году, когда его взяли вместе с отцом в один день - тоже была операция... Как он мог забыть Семена с его поразительной способностью даже про что-нибудь действительно прекрасное говорить с такой тяжкой тупой скукой, что можно было возненавидеть и книгу, над которой только что обливался слезами, и фильм, которым восхищался, стоял перед глазами. А уж если что другое... "Мать" Горького - это книга-памятник, - вспомнил Лев Ильич, - это рубеж, навсегда определивший, какой должна быть наша литература: не про ягоды и цветочки, не про то, как жены изменяют мужьям и от ревности прыгают на рельсы, а про классовые битвы, как вчерашние кухарки учатся управлять государством..." "Да ведь он какой-то литературный деятель!" - вспомнил Лев Ильич. Правда, сейчас такой примитив вроде и не проходит, да много ль изменилось - все равно примитивом, ложью и остался! Отец его и в дом не пускал, а у Яши он всегда распускал хвост - говорун-говорун, дурак, а уцелел, ни разу ведь и не тронули!..
- ...Яков всегда был для нас, старых коммунистов, примером кристальной ясности, - говорил Семен. - Он не держал на партию обиды за свои переживания, он знал, что так нужно, что мы куем новый свой мир из обломков старого, что не сразу, что много грязи досталось нам от проклятого прошлого. Он не задумываясь пошел на фронт, хотя покалеченный еще на гражданской войне мог бы найти себе дело в тылу...
Да уж, наверное, из лагеря, из Воркуты готов был не только на фронт... подумал с тоской Лев Ильич, давненько он такого не слышал. "Пришел, так помалкивай, - осадил он себя, - надо было сообразить, кого тут можно встретить..."
- Так он и дочерей своих воспитал, хоть и не всегда был с ними: честными, принципиальными, советскими людьми, которые никогда не прельстятся чужим проклятым раем - у них он свой, политый нашей кровью и потом. Яков был тем солдатом революции, принесшим с собой из затхлого мира нищего царского местечка чувство интернационализма, очистительную ненависть ко всему, что ему мешает, ненависть к куску хлеба с маслом, за который и сегодня предают идеалы. Он был из того мира, отмеченного на его заре и высеченного в броне Максимом Горьким...
"Ну, слава Богу, не ошибся - тот самый Семен..." - усмехнулся Лев Ильич. Уж коль и про Максима Горького вспомнил, и опять этот кусок хлеба с маслом покоя им не дает. Только тот старик на кладбище забыл верно как оно выглядит масло-то, он водкой жив, а Семен всегда норовил у других его оттягать, небось, с дядюшкой вместе ходили с талонами в распределитель, еще и Лев Ильич их застал, помнил те распределители, не стеснялись. Ну да, это ж не расходилось с идеалом... Кто он все-таки - сумасшедший, как дядя Яша, или просто идиот, мерзавец?..
Лев Ильич не выдержал, сел, огурец подцепил на вилку.
Семен покосился на него и закончил с подъемом.
- Спи спокойно, Яков, мы не забудем ни того, что ты сделал для нашей партии, ни того, сколько еще предстоит нам сделать, а сегодня особенно, когда не впрямую, не открыто, а исподтишка проникает к нам враг, норовит залезть в дом, запачкать твой святой красный гроб.
"Ну все-таки заработал, - обрадовался Лев Ильич, - это уж непременно про меня..."
- Левушка, что ж ты холодец, - все беспокоилась тетя Рая, - или не любишь?..
Речь Семена тут явно никого не удивила, все было как быть должно. И опять Льва Ильича ударила пустота в этой комнате - ну ничего здесь нет, на чем бы глазу можно было остановиться, зацепиться за что-то... "Ладно тебе, остановил он себя, - у тебя дома за многое ли цепляешься?.." Живут люди как могут...
- Оставь его, Рая, у него свои правила, свои законы, - это дама в пенсне подала реплику.
- Какие законы? - удивилась тетя Рая. - Холодец свежий, вот Борис Иванович человек новый, - обратилась она к ЖЭКу, соседу Льва Ильича. - Как вам мой холодец?
Льву Ильичу стало стыдно. Он положил себе кусок, ковырнул вилкой.
- Разрешите и мне, - сказал ЖЭК, поднимаясь с полным стаканом, Лев Ильич и не заметил, когда он успел еще налить. - Я, верно вы выразились, человек здесь новый, первый раз, можно сказать. Так и случая не было... Я имею в виду, никогда с этой квартирой у нас никаких недоразумений. И квартплата в срок. А ведь знаете, дом новый, недоделок много. Но мы, между прочим, - он строго глянул в сторону Семена, - тоже в свой дом врагов не допустим. Не выйдет! - он рубанул по столу рукой. - Я, конечно, такого стажа, как предыдущий товарищ, не имею, но как коммунист и представитель общественности скажу, - он помолчал и с печалью поглядел на стакан с водкой, который поднес было ко рту. - Товарищ Гольцев был образцовым жильцом. Он ни разу не пожаловался, ничего для себя не просил, хотя имел, как говорится, все права и более того... Такой был случай, с год уже, а запомнился. На прогулке он был, да и заглянул к нам в ЖЭК. А у нас как раз разбиралось заявление одного такого, простите меня, жильца...