"Он", "он", "он"!.. - перебил себя Лев Ильич. Все еще мало было ему указаний на то, что ничего-то он про людей не знает, что внешнее, то, что открывается, дано в самом тесном душевном контакте, ничего еще не стоит - да разве перестроишь за такой срок всю свою природу, привыкшую так верить, так считать и так жить, хотя бы даже и понял уже необходимость ее - этой самой своей мерзкой природы - преодоления. Ну уж ладно за себя понял, а вот зачем опять за другого решать, одаривать его - то страстью, а то, как не осталось ничего - растратил - жалостью... "А просили тебя об этом?.."
Услышал ли он этот тоненький голосок в себе?.. Зато треснула, зажигаясь рядом с ним, спичка, он резко обернулся и увидел Любу, лежавшую у самой стены под старенькой шубой. Она прикурила сигарету, отбросила спичку, глубоко затянулась и сказала, выдохнув дым.
- Уходи. Я не хочу больше тебя слушать. Мне надоело. Ты-то способен услышать? Хватит с меня.
6
Лев Ильич был так ошеломлен тем, что Люба, оказалось, была все это время в комнате, рядом с ним, что он, увлеченный своими рассуждениями, сделанным им открытием, перевернувшим теперь все его представления, собственную жизнь, своей к ней жалостью, которую она, как он самонадеянно считал, уж никак не могла с радостью не принять, тем, наконец, что он ее рядом с собой не услышал, а она, стало быть, все поняла и чуть ли не "слышала", но тем не менее, так четко указала ему на дверь - ото всего этого отказалась, он был так этим потрясен, что и не вздумал сопротивляться, объяснять что-то, он снова - в который уж раз за эту неделю? - потоптавшись в темноте, выбрался в коридор, надел пальто, взял в руки очертеневший ему портфель - и оказался на улице.
Было совсем светло, а ему уж казалось - опять ночь на дворе. Он шел куда глаза глядят - ни одной мысли не было в голове.
- Ну что ж, - сказал он себе, остановившись вдруг, да так резко, что человек, шедший сзади, наскочил на него и что-то злобно пробурчал себе под нос, - что из того, что она его не поняла, не захотела услышать - он же не ищет тут своего, он ее и в этой тьме видит и любит, даже в том, что она не способна открыться ему навстречу? Но коль она не способна и не нужна ей его жалость, как не нужна была и страсть, то опять оказывается, все это только для себя - нашел выход! - но не для нее, для себя же нашел? А ты попробуй, поправил он себя. Попробуй от размышлений и слов перейти к делу, медленному, изо дня в день, не боящемуся, но и не ищущему! - унижений, каждодневному делу ради нее. Если не ищешь своего, то и не ищи, и будь готов к тому, что только так вот и будет теперь...
Он, не глядя, обходил плотно стоящую на тротуаре толпу, оживленно о чем-то галдящую, вслушался было, ничего не понял, и тут, сойдя уже на мостовую, внезапно остановился.
Он стоял перед темным, с колоннами зданием, на тротуаре перед ним и под колоннами толпились люди в длиннополых пальто, в черных шляпах.
"Синагога!" - мелькнуло у Льва Ильича. Вот тебе и случай - уж не Господь ли его сюда привел? "Что ж, войти, что ли?.."
Какой-то человек пробился сквозь толпу и шагнул к нему на мостовую.
- О! Мой знакомый аид, который хочет стать гоем!..
Перед ним стоял вчерашний кладбищенский старик в ермолке со слуховым аппаратом. Он зорко всматривался, ощупывал Льва Ильича умными, темными глазами.
- Ну как, мой дорогой аид еще не передумал, он все еще хочет на этом свете ездить в автомобиле, а на том кушать пряники?..
На них оглядывались, прислушиваясь к театральному акценту старика.
- Я вам скажу по секрету, - еще громче пропел старик, - у меня был один знакомый Миша, - тоже аид и тоже хотел быть гоем. Так он купил себе машину. И что ви думаете? Он стал такой гой, что совсем забыл про то, что он еврей: напился пьяный, как последний биндюжник, сел в свой автомобиль и наехал на человека! Что же ви думаете, с ним стало? У него нет теперь автомобиля, а пряники в турма не берут и в передачи. Как ви думаете, дадут ему пряников на том свете, который пообещали гоям?..
Лев Ильич молчал: странное чувство удерживало его здесь, перед синагогой, старик был сейчас единственным человеком, с которым ему хотелось поговорить куда ему еще деваться?
Тот, верно, что-то понял.
- Знаете, что я вам скажу? Поверьте старому Соломону - не гоже двум евреям стоять на улице и разговаривать, будто они какие-то бродяги. Здесь рядом живет один молодой человек, который прочитал все книги и все знает. Я хочу вас познакомить, потому что я знал вашего дедушку и нянчил вас на бульваре.
Они уже шли вниз по переулку, старик семенил подле, сбегал на мостовую, забегал перед Львом Ильичем, продолжая говорить и размахивать руками. Лев Ильич поймал себя на жалком, бросившем его в краску чувстве: ему стало неловко от того, что он идет рядом со стариком - не из страха, чего ему было бояться, но из какой-то инстинктивной потребности не выставлять напоказ свое еврейство, а вернее не привлекать к нему внимание. То есть, он почувствовал, насколько этот нелепый старик со своим слуховым аппаратом, прямо нарочито пародийным видом - свободней его, Льва Ильича, со всей его укорененностью в этой жизни. Этому старику, наверно, и в голову не могло прийти, что, может быть, умнее было бы в какой-то момент - а сколько было таких моментов в его жизни! - не выпячивать так откровенно свое еврейство, не привлекать внимания толпы или власть имущих, стушеваться и переждать, что он хоть и еврей, и не может им не быть, но на всякий случай сделать вид, что он как бы и не еврей. И это было у старика даже не из отваги, а уж тем более не от глупости и равнодушия к жизни, он понял уже этого человека, и сомневаться в его огромном, пусть и специфическом жизненном опыте, как и в способности в нем разобраться, едва ли стоило. Он был свободнее, потому что не должен был не только ничего прятать, но даже и думать об этом.
Лев Ильич сошел на мостовую и взял старика под руку. Тот замолчал и удивленно покосился на него. Потом усмешка скользнула по его лицу.
- Молодой человек беспокоится, что на меня наедет какой-нибудь пьяный аид? Нет, скажу я вам, тот, про которого я вам рассказывал, уже не наедет - у него отобрали автомобиль, а других нет. Еврей редко забывает о том, что он еврей и что ему не позволено вести себя, как биндюжнику. Хорошо это по-вашему или нет? Может быть, Господь и придумал еврейскую трусость для того, чтобы сохранить свой народ для великого подвига?..
Они свернули в темную подворотню, прошли двором и поднимались теперь по кривой и обшарпанной каменной лестнице на второй этаж. Старик толкнул незапертую дверь и крикнул в темный коридор.
- Пан философ, а пан философ!..
Открылась дверь ближней к входу комнаты, и на пороге ее показался человек. Он стоял спиной к свету, и Лев Ильич не мог его разглядеть.
- Я привел к вам еще одного еврея, - сказал старик. - Между прочим, он на опасном пути и, если вы с ним не поговорите, он станет совсем гой. Ви представьте себе, пан философ, я видел, как он перекрестился!..
"Пан философ" посторонился и Лев Ильич шагнул в комнату - маленькую, темную, в одно окошко. Всей мебели в ней было узенький диванчик и два стула, а столом, видно, служил широкий подоконник, на котором были навалены книги, рукописи, стояла пишущая машинка со вставленным в нее чистым листом, а рядом зажженная настольная лампа под зеленым казенным абажуром. Да еще на полу у окна заметил Лев Ильич торчащую антенну транзистора. "Пан философ" перехватил его взгляд.
- Враждебные голоса, - улыбнулся он, - помогают ориентироваться в этом мире, чтоб не открывать велосипеды.
- Мы вам помешали? - кивнул Лев Ильич на машинку.
- Ничего, я всегда рад, - он протянул руку. - Володя. Был он молоденький, а может, лет тридцати, в ковбоечке с завернутыми на крепких руках рукавами и в стареньких джинсах.
- О! Они уже познакомились, - всунулся в дверь старик. - Но по всем еврейским или русским законам так не знакомятся.
- Вы меня извините, - поднял плечи Володя, - у меня ничего нет.
Лев Ильич, стесняясь, полез в карман и вытащил пять рублей.
- Прекрасная мысль! - вскинулся старик. - Я же вам говорил, он еще может стать человеком... Ви еще не успеете пропеть "Отче наш"!.. - крикнул он уже из коридора.