- А в чем твоя откровенность - что ты мне в любви признался? Так я без того про это знаю. Зачем я к тебе шестнадцать лет таскался? Да не к тебе я таскался, я тебя в упор все эти годы не видел и за человека не считал. Хватит с тебя такой откровенности?
- Это уж ближе к делу.
- Любит она тебя, а больше и нет тут ничего. А не было б того, я б с тобой еще давно рассчитался... - У Ивана из рук выскользнула чашка, кипяток плеснул по столу и, видно, ему на колени. Он матюгнулся, вскочил и в ярости крикнул, ты ж погубил бабу, и такую бабу! И девчонку. Вот девчонку я тебе никогда не прощу!
"Ого! - подумал Лев Ильич, - а я любовался на его спокойные руки - опять, стало быть, осечка? И почему он так нервничает, а я так спокоен, может, он прав, во всем прав, а я, верно, просто сволочь?"
- Ну хорошо, - сказал он, - про Любу не будем говорить, такой откровенности у меня нет права требовать. Да мне такая откровенность и не нужна. Теперь не нужна. А вот о девчонке какая у тебя печаль-забота? Ты-то тут при чем?
Иван потух на глазах, съежился, сломался и сел к столу - прямо на мокрую табуретку.
- Хватит, - сказал он, - давай это прекратим. Да и не к чему. Наговорились.
- Нет уж постой! - Льву Ильичу отчего-то жарко стало, он вдруг вспомнил одну поразительную историю, никогда она ему до того не вспоминалась - а к чему бы? Наде тогда лет пять, что ли, было, у нее все живот болел, пришел врач и срочно вызвал машину - аппендицит. А у него - Льва Ильича, в тот вечер "встреча друзей" - "традиционный сбор" в университете. Они с Любой отвезли Надю, он и пошел на вечер. Пьянка была, как всегда, ночью вернулся, а утром вскинулся - что там у девочки? Ничего, Люба говорит, там Иван, он звонил уже поздно, после двенадцати, что еще ничего неизвестно. Лев Ильич бросился в больницу - еще не рассвело, темно, зима. И вот, вспомнил: в справочной, у окошка, как вошел с улицы, увидел Ивана - тот спал, сидел на стуле и спал, а шапка валялась у ног... - Погоди, - повторил Лев Ильич, - давай поговорим, второго такого разговора у нас не будет. Я его тоже не выдержу, да и верно, хватит. Какое тебе дело до Нади?
- Отстань от меня, сам выясняй с Любой свои отношения, а с меня, говорю, хватит.
- Нет, подожди, - начал распаляться Лев Ильич, - ты мне ответь... А впрочем, как знаете. Сниму квартиру, заберу девчонку - она-то уйдет со мной, а вы тут...
- С тобой?! - вскричал Иван.
Он встал, вцепился в край стола.
- Ты девчонку не трожь... Она моя... Надя.
- Как твоя? - почему-то шепотом спросил Лев Ильич и в глазах у него потемнело. - Твоя?
- Вот так. И не трожь ее.
- Ты что говоришь? - у него голос сорвался. - Ты о чем, Ваня?
- О том самом, - Иван теперь смотрел ему прямо в глаза и лицо у него горело, он выпрямился, будто какую тяжесть сбросил, наконец, с плеч. - Ну и хватит. Надоело мне.
- Ты... шутишь? Или так на меня обозлился? Ты прости меня, я ж ничего тебе никогда... Зачем ты так, Ваня...
- Прости и ты меня, Лева, только сам же меня вынудил. Не твоя она - Надя.
- Не моя?
- Ты помнишь подвал в больнице - когда я тебя впервые увидел? Ты думал, я не видел тебя, а только ты нас?.. Да, в родильном доме...
- Врешь, - очнулся Лев Ильич. - Врешь ты все, неправда это. Она моя.
- Да уж правда, Лева.
- А как... как ты докажешь?
- Математически. У нас у всех, у троих, одна группа - первая. А у тебя вторая. Я знаю.
- Какая... группа?
- Крови, - сказал Иван. - Давай, хватит об этом.
Лев Ильич попытался зачем-то встать, но ноги его не держали. И тут звонок ударил - он все время его ждал, знал, что вот-вот.
Ваня пошел открывать.
"Мама дома?.. Ой, дядя Ванечка, ты себе и представить не можешь, какой дурак этот твой 'претендент'!" - "Какой 'претендент'?.."
Лев Ильич со страхом ждал, что они сейчас войдут, но отсюда, из кухни, не было другого выхода. "Кабы в окно..." - мелькнуло у него.
"...Ну тот самый пижон из МИМО, - тараторила Надя, - сам же мне жениха приискал? Понимаешь, как он сказал, что будет дипломатом и поедет в Европу, Америку, я ему говорю: ой, говорю, давай фиктивно поженимся, мне нужно заграницу на недельку съездить, своего друга повидать. "А где он?" спрашивает. А я говорю: "В Израиле". Ты что, говорит, я с еврейскими изменниками родины не хочу знаться, да меня и из дипломатов попрут. И тебе, говорит, советую, забудь про таких. "А с нееврейскими изменниками как?" - это я спрашиваю. А я, говорю, дружбе не изменяю. И с карьеристами знаться не хочу". "Ой, Надя, Надя, - вздохнул Иван, - и чего ты все несешь, уши вянут". "А что, неправда, что ли? Если ему главное карьера..."
- Ой, папа! Папа приехал! Из командировки?
- Нет, - сказал Лев Ильич, - я еще в командировке... То есть, нет, но мне нужно...
- Куда нужно? - Надя впилась в него глазами, потом глянула на Ивана. - Что это у вас?
Иван взял тряпку и подтирал пол у стола. Надя забрала у него из рук тряпку.
- Что тут случилось?
- Да ничего не случилось, что ты пристала! - Иван в сердцах громыхнул чайником.
Лев Ильич пошел из кухни, надел пальто и взял портфель.
- Папа! - крикнула Надя. Он был уже на площадке.
- Пап! - она вцепилась в его пальто. - Ты куда? Я не пущу тебя. Никуда не пущу.
- Мне, правда, нужно, Наденька. Я и так опоздал. Заговорились. - Он пытался оторвать ее руки.
Они прошли марш лестницы и остановились у окна.
- Я знаю, - зашептала Надя, - вы с мамой ссоритесь. Вы разойдетесь, да? Разойдетесь?
- Не знаю. Может быть. Но мы еще поговорим с тобой. Обязательно поговорим.
Он оторвался от нее и быстро, через ступеньку побежал вниз.
- Папа! - крикнула Надя, свесившись через перила. - Мне очень нужно с тобой поговорить! Прямо сегодня. Или завтра. Только обязательно!..
- Хорошо, - сказал Лев Ильич, гулко так было на лестнице. - Поговорим.
Он уже был внизу, и тут, открывая дверь в подъезде, вдруг замер.
"Но почему вторая? Это ведь у нее - у Любы вторая, а у меня-то всегда была первая группа!.."
- Господи, - сказал он вслух, - какой ужас...
Сзади хлопнула, закрываясь, дверь. Он опять был на улице.
8
Он шел, никуда не сворачивая, шел и шел.
"Если вот так идти все прямо, - подумалось ему, - только чтоб ни разу и никуда не свернуть..." И он уцепился за эту мысль и попытался развернуть перед собой карту города, в котором жил. И представил себя, как бы в карьере, и увидел обнажившиеся пласты ушедших вглубь, никогда уж не способных вернуться на поверхность пород - слежавшихся, уплотнившихся под тем, что тысячелетиями их давило. А здесь не тысячелетия, не века - десятилетия, вон, и его память услужливо подсказывает, выбрасывает ему облик улиц, которыми он сейчас шел - в пору его юности, детства, а что-то он еще читал и сейчас пытался вспомнить, что было тут до него и еще раньше того. И почему-то прежнее показалось ему куда ближе, душевней, будто раньше он мог бы звякнуть в колокольчик у ворот и ему б кинулись навстречу, провели б в дом, о нем доложили... "Ну так преувеличивать едва ли стоит, куда уж со свиным рылом да в калашный ряд!.." Ну пусть - пусть не так: не отворили бы ворот, но какое-то необъяснимое душевное волнение или боль ощутил Лев Ильич, думая об этом городе - о том, каким он был. А тут - мертвые, бешеные улицы, бессмысленно разрезавшие живое тело города, брызжущие грязью машины, дико летящие прямо сквозь будочки и особняки, и не приостановившись, проскакивающие кладбища - прямо по могилам, не вздрагивающие перед храмами и монастырями... "Сколько их тут было-то, Господи!.." Зато легко идти прямо, - усмехнулся он, - попробовал бы раньше, так бы и закружился в тех улочках да тупиках. А так шлепай себе и шлепай... Так куда ж меня вынесет, если прямо? И он представил себе одну улицу, другую, двинулся в третью, переходящую прямо в шоссе, а по обеим его сторонам, как бы и не сменяя друг друга, возвышались - даже и не дома! - темная, мертвая стена, и глаза у нее вспыхивали мертво, казенно, не тем огоньком, что светит в пути, не дает заблудиться, где ждут и всегда рады. Страшное механическое чудовище цепью держало его, позволяя до поры так вот шагать между домами, обманывая, якобы самостоятельностью и свободой передвижения, оно твердо знало о том, что далеко он не уйдет, что ему и податься некуда. И так - версты и версты. И прямая эта дорога, не заметишь как закружит тебя, швырнет обратно, и ты так вот будешь топтаться на одном месте, глядя на вспыхивающие, гаснущие и снова моргающие желтые, механические, слепые и всевидящие глаза...