Такое отчаяние затопило его, безнадежность, он было усмехнулся, представив со стороны свою нелепую фигуру с портфелем, в чмокающих ботинках, который уж день шагающую по этим улицам, но что-то и сил не было усмехаться. И тут далеко-далеко услышал он, почувствовал, узнал начинающийся в нем хохот, знакомый визг, оставивший было его в последние дни запах сырости и тления. Они прошли стороной и исчезли тут же в нем, но Лев Ильич содрогнулся, все вспомнив. И тут что-то хихикнуло в нем - нет, совсем не так, как бывало всегда, не юмор, не ирония над собой, так всегда его встряхивавшая - в себя приводили и на место ставили, а чья-то злорадная усмешка услышалась ему, выскочила откуда-то, хохотнула в душе: "За что?.. А... занюнил! Не нравится?.." И уж это не он, твердо он это знал, что не он так себя спрашивал, не было у него сейчас сил на такую жестокость, хоть и верно все было. Но безо всякого сочувствия, безо всякого стремления помочь его спрашивали, со злорадством, издеваясь, подталкивали к яме, куда его несло - тут уж он это почувствовал, узнал - вон куда заведет его та прямая дорога!..
- Можно вас на минутку, гражданин?..
Лев Ильич дико посмотрел на стоявшего перед ним человека - невысокого, в солдатской шапке без звездочки, с опущенными ушами, в старенькой телогрейке, давно небритого и пьяноватого.
- Позвольте, я вас спрошу - а там путь свободный, не опоздаете...
Лев Ильич жадно всматривался в него. Они стояли возле двора, свет из залитой огнями витрины магазина освещал эту тоже ненужную здесь, лишнюю фигуру.
- У меня дело такое... Вчера вернулся... Четыре года - будь, будь. А домой - да не могу я домой! Не примут - зачем я им сдался? Найдется у вас... хоть рублик...
Лев Ильич все смотрел на него, не отрываясь.
- Ну нет, рубль много, конечно, перебрал. Копеек тридцать, десять... или сигаретку?..
Лев Ильич полез в карман, вытащил бумажки, все, что были у него: он разменял Танину десятку - пачку сигарет только и успел себе купить.
- Возьми... - но тут же устыдился, полез в другой карман, выгреб всю мелочь, которая оставалась. - Возьми, возьми, худо тебе, брат?
Они отошли под арку, от света, от бегущей, мчащейся мимо улицы.
- Вон как! - сорвался мужичонка. - Вот не думал, что и здесь люди есть. Ты... я второй день тут - ну пропил что было. Там волки, а тут - почище. Там не боялся, а тут - боюсь! Ну даже не знаю, чего тебе сказать...
- Ладно. О чем ты? Так вот я вернусь - может, тебя встречу.
- Ты что! - вскричал мужичонка. - Там!.. Да не дай тебе того попробовать...
- Да ладно, - спешил, летел Лев Ильич, - да ладно, от сумы да от...
- Ты брось, ты не думай - эдак и говорить нельзя! Я, может, чудом и живой еще - волки там, не люди.
- Ты знаешь, - все торопился Лев Ильич, - ты ступай домой, я задумал, поверил, тебя ждут дома. Ты мне поверь. Ты в магазин зайди, хочешь, вместе пойдем? Ты купи чего - дети-то у тебя есть?
- Дети? Да какие там дети. Были дети. Баба уж третий год кобеля себе нашла.
- Ну а мать - мать-то жива? - жадно спрашивал Лев Ильич.
- Мать больная, куда ей на меня глядеть...
- Вот-вот, ты увидишь! Давай зайдем, ей платок купим. Эх, денег у меня больше нет!
- Знаешь что, - сказал мужичонка, - возьми-ка ты свои деньги. А мне рублевочку оставь, - он разжал ладонь и стал разбирать скомканные бумажки. Ты сам, я гляжу, плохой. Самому надо...
- Ты что? - вскинулся Лев Ильич и бросился от него по улице прямо в толпу. - Спасибо тебе! - крикнул он, оборотясь на темную фигуру под аркой, шагнул на мостовую и двинулся через дорогу, не глядя на мчавшиеся мимо машины: "А! Не заденут!" - мелькнуло у него. Он знал теперь, куда идти.
"Вот случай! - кричало в нем. - Знак!.." Рука, протянутая тебе, когда земля из-под ног уходит. Не забывай, помни, всегда знай, что твоя беда - три копейки цена, всегда есть люди, которым, верно, плохо, которым хоть в прорубь головой. А тебе-то что? Что у тебя?.. "Да ничего хорошего - даже и не знаю..." - не смог он себе ответить, поддержать того полета. Но уж какой-то в нем человеческий разговор начался, он и на себя со стороны поглядел, и длинноногой девчонке в брючках клеш, скользнувшей по нему глазами, подмигнул, так что она даже фыркнула у него за спиной... Отняли, что ли, у него чего? Ну и правильно, если можно отнять. А мы еще посмотрим - можно ли! Да уж, если всерьез разговаривать - не ему, не Льву Ильичу плохо, вот в Иванову шкуру он бы сейчас влезть не захотел. Вот кому худо. Он даже на мгновение подумал: не позвонить ли ему? - да рукой отмахнулся, он-то не в силах был помочь, с тем, что у того на душе, только самому разбираться. "Да не самому!" - кричало в нем. Много ль ты сам ("распутываешь, коль тебе не помогут, когда протянутую руку не различишь - так и потонешь, сгинешь в этом мертвом городе, посреди камня, железа да мертвых, моргающих глаз. А увидишь, обопрешься на нее - шагай спокойненько, звони - и тебе откроют, а там люди, у них своя беда-печаль, а значит и тебя поймут, для тебя найдется доброе слово. А машины - Бог с ними, от них тоже польза есть. Вот были б у него сейчас деньги, остановил бы машину - вон подмигивает зеленым огоньком, в два счета б долетел. Да ну, деньги! он и так добежит. Жалко только позвонить нет мелочи - да ладно, там ему всегда рады. А не рады - все равно хорошо будет.
Ему и в голову не могло вскочить, что может прийти и не застать Сашу. Сколько он его не видел? лет пять уж наверно. Нет, как же, не так давно встретились, тот спешил, не поговорили, да ведь и он, Лев Ильич, торопился, но как-то, вроде бы, Саша ему в тот раз не понравился, чужим показался... А! это все ему что-то не так про других кажется. А может, у него - у Саши зубы болели или неудача какая, мог бы и позвонить потом, раз что-то показалось. Не позвонил ведь, все своими переживаниями был занят...
Это самый-самый первый его товарищ. Еще в детстве они вместе жили на даче, на Клязьме, "Графа Монте-Кристо" читали, потом все не виделись, а встретились снова уже в университете, Саша - историк, они ровесники, а куда Льву Ильичу против него - тот и читал все на свете, и знал, хорошая у него всегда была голова, ясная, и такая эрудиция - не для показухи, знал человек много. Он и книги Льву Ильичу давал, записывал, правда, да в срок всегда просил уложиться, а срок любой - сам назначай. А библиотека у него была замечательная, еще отцовская, тоже был историк русский, да помер рано, вовремя помер, конечно, сидел бы, ясное дело. Саша рассказывал, они пришли за отцом через полгода, как его похоронили - накладочка вышла, бывало так-то - запутаешься! - не очень и засмущались: "А мать, мол, где?.." Ну а матери, к счастью, не было, уехала мать к родне в Ленинград. А Саше тогда и было-то лет десять - тоже не поживишься. Так и библиотека сохранилась, и квартира хорошая. И мать жива-здорова.
Что-то, правда, было промеж них последние годы, потому и не виделись, а не только из-за Льва Ильича и всегдашней его суеты. Как-то стало его обижать покровительственность Саши, постоянная усмешка. Ну да он привык, смирился, тот, и верно, все на свете знает, а он - Лев Ильич - ничего. А что знал, то, вроде бы, у Саши все было записано, и выходило не так уж много, да и как-то беспорядочно проходил Лев Ильич свой собственный университет: исторические книжки у него таскал, вот тогда и Библию взял и держал чуть ли не год, пока Саша не рассердился, строго напомнил, и литературу вокруг христианского рассеяния... "А зачем тебе? - спросил раз Саша. - Ты ж, вроде, далеко по своей жизни от этих проблем?" Он и с этим был согласен - далеко. Но и все меньше охоты было приходить к нему. Других библиотек, что ль, нет? А хорошо там было: уютно, тихо, так мило, устойчиво; у него, у Льва Ильича, да и у всех его приятелей, которые сами кое-как выколачивали эти свои квартиры, дешевой ли, дорогой мебелью набивали, все равно чужой и случайной, никогда так прочно, укорененно ни у кого из них не было. Так, другой раз, сидишь, угреешься: настольная лампа - бронзовая, тяжелая, такой спокойный полумрак, золотые обрезы книг, мягкие кресла, а тут еще Ангелина Андревна пригласит к столу, у нее всегда домашнее печенье, серебряные ложечки, посуда... А жены у Саши не было, так и остался старым холостяком, всем на удивленье: "Наука - моя суженая", - отшучивался Саша, когда к нему приставали.