И названия созвездий – Воз, Битый Шлях. Когда–то тот Шлях Козацким звали, дорогу на Сечь показывал. Нет, русский и украинский языки различаются, но чтоб настолько? И это уже не языковое различие, а культурное. И черт с ними, с созвездиями, почему тут никто, вообще никто, ни один человек из встреченных Пашей на обоих берегах Днепра, не слышал про товарища Сталина? Он же важная большевистская шишка. И кого–то там грабил, про таких обычно ходят слухи и сплетни. Или здесь слишком далеко от России? Но, опять же, люди сейчас на подъем легкие, бродят по белу свету. Через палату вообще полный интернационал – три разных татарина – один волжский, один казанский, один крымский, хивинец и мадьяр. Мадьяру тут хорошо, дезертировал, нашел себе жену, она ему теперь каждый вторник пожрать несет, выучил ее сало коптить. Что ему та Австро–Венгрия? Хивинец страдал от язвы желудка и невозможности закусывать самогон чесноком. Он этого язва напоминала о себе с удвоенной силой. Татары отмалчивались, и почти все время резались с хивинцем в нарды, молча и сосредоточенно. И приличные же люди, торговали себе всякими вещами на базаре, а тут – сцепились друг с другом так, что водой разливать пришлось и в госпиталь волочить всех троих. Что–то там было неладно с чьей–то дочкой и чьей–то шубой. А мадьяр очень удачно решил починить крышу. Летел недолго, но сломал себе ногу. И дом ведь одноэтажный, и крыша сухая, и сам кровельщик трезвый. Вон, идет себе по коридору, костылем грохает, тараканов пугает. Надолго ведь засядет в месте отдохновения. Стоп, стоп! Прогрессор подтянул штаны и выскочил в коридор. Он же у нас сначала был в этих, интернациональных полках, а потом дезертировал.
– Сала хочешь? – мадьяр остановился, оперся о когда–то зеленую стену.
– Нет. Ты случайно не знаешь, что такой Сталин? Он у большевиков, важная шишка. Еще может быть кличка «Коба». Фамилия – Джугашвили.
– Ты про их главных? Совнарком? Там такого нет. Там никаких швили нет.
Прогрессор сел. Прямо на пол. Пол уже помыли, но сидеть на нем все равно было неудобно. Мадьяр смотрел на вожделенную синенькую дверь в десяти шагах, но когда в принципе легкораненый вдруг садится на пол посреди разговора, то даже непонятно, что делать – на ноги его поднимать, сестру милосердия позвать, а сегодня с утра эта, Авксинья, на нее дунешь – переломится, или быстро бежать в сортир, за крепкую дверь, потому что он вроде бы ничего смешного не сказал, а этот подстреленный хохочет.
Паша поднялся на ноги со второй попытки. Мадьяр смотрел насторожено, все так же опираясь о стену, левая рука нырнула в карман штанов. Хоть бы ножом не пырнул.
– Иди, иди. Я подожду.
Это ж надо, как некоторые люди быстро бегают, даже с костылем. Прогрессор проследил за свежими царапинами на полу, шипованный костыль у человека, и поспешно ретировался к себе, дрессировать таракана бежать вдоль подоконника на крошку от пирожка.
Тип на лавочке уже ушел или зашел к дантисту. Как бы там ни было, лавочка была пустой. Таракан отказывался бегать по прямой, а до обеда было далеко. В дверь неделикатно постучали. Ногой, судя по звуку.
– Войдите, – кто бы ни пришел, все же веселее.
Вот чего гуртовой ногой стучал – принес графин самогона, или это графин белый, а содержимое прозрачное, и пирожки с горохом. Три штуки. Что ж ты такой жадный, самые дешевые пирожки купил? Да еще и жареные, а сортир далековато, а народу многовато. Удружил ты мне, поганец. Ничего–ничего, я тоже. Прогрессор критически нюхнул самогон, белый, непрозрачный, и как такое люди пьют, откусил полпирожка сразу и глянул на довольного петлюровца. Конечно, это на нем все заживает, как на собаке, и спит он на перине, а кто–то страдай и мучайся на продавленном матрасе и нюхай карболку.
– У тебя отец есть?
Гуртовой поставил кружку на подоконник, опустил руки вдоль туловища.
– Та був. Як призвали немца бить, так и пропав, с фронту пару раз прислал дуже порезанное письмо и все.
– Убили, что ли?
– Тьху! Просто не пишет. Может, в плен попал да сидит где–нибудь.
– Так с немцами война же закончилась? – Паша окончательно запутался в местных перипетиях.
– Закончилась, – гуртовой принюхался к пирожку.
– – Ничего он не сидит, – прогрессор старательно удерживал спокойное выражение лица. Шульга–старший гонял его нещадно – и лошадь не вычищена, и патроны зря тратишь – уже и по зайцу стрельнуть нельзя , и кто ж так картошку чистит, что треть, мать твою так и этак, срезаешь? – он к махновцам подался, с пулеметом бегает.