– На тачанке ездит? – гуртовой не удивился и почему–то настроение у него совсем не испортилось.
– Нет, у него льюис.
– Ну й добре, – гуртовой заглотил пирожок одним укусом, хлебнул самогона.
– Здрассте! – Авксинья, кошмар и ужас всего госпиталя, человек гнуснейшего нрава, а на вид – тихая, хрупкая, приличная девушка с длинной русой косой. Ну просто ангелочек на грешной земле. Карающий такой ангелочек. Сочувствия от нее не дождешься, хоть криком кричи. Как ни перевяжет, так обязательно больно сделает. И не спросит никогда, кто да откуда. Зато кошку госпитальную всегда и покормит, и погладит, и шейку ей почешет. Паша тоже не особо любил людей, но в госпитале все одинаковые, всем плохо, всем страшно и больно. А того, чернявого, жаль. Вечно анекдоты травил, похабные, но смешно у него получалось. Паша на его месте бы тихо молчал в тряпочку – пять или шесть раз того чернявого на операцию тягали, да не особо из него те осколки выковыривались. Вон и схоронили вчера. Потому три его дружка и пили. А что песни пели – так набрались, да и «Червона калина» не такая и веселая, для поминок годится.
– Ничего так девка, – гуртовой и не пошевелился лишний раз.
– Только визуально, – Паша самогона не пил, еще отравления ему не хватало.
– Та я с ней балакать не собираюсь.
Авксинья переводила взгляд с пациента на гостя и с гостя на пациента, коса металась за плечами.
– Вот едят люди всякую гадость, а потом у них лопаются внутренности и разбухает печень.
– Та сколько там той жизни, – гуртовой встал с табуретки, вытер руки о штаны, – як родился, так и сдох.
Сестра милосердия почему–то не огрызнулась, сделала прямо военный поворот направо и важно вышла. Гуртовой оставил графин на подоконнике и неспешно последовал за ней.
– Она не той веры, – прогрессор не хотел какого–нибудь скандала на религиозной почве.
– В кровати все равны.
Мда. Обое рябое, как говорится. Паша не особо любил Шульгу–старшего – во–первых, как ему – так можно палить в белый свет, он, видите ли, лису увидел. Убил бедную, тощую, местами плешивую зверушку. Обойму по ней высадил! И, вот почему из всех махновцев, вопрос «будешь резать москалей?» был задан именно Паше? Так, будто между прочим, в перерыве между чисткой льюиса и доставанием Илька на тему боеспособности пушки. Это попросту невежливо. И кто такие москали? Почему–то этому хмырю из–под Тамбова, Могилину, такой вопрос не задавали. Никто не задавал. Хотя именно Могилин и принес банку олифы, а надо было банку олии, масла подсолнечного, то есть. Хлопцы дико развеселились.
– Может, ты знаешь?
Гуртовой застыл на пороге.
– Шо я знаю?
– Зачем надо резать москалей? Я ж даже не знаю, кто это.
– То те, кто хотят царя обратно восстановить и империю. Деникин со всей кодлой. Не признают независимой Украины, думают, шо мы только борщ варить можем да спивать им на потеху.
– Я признаю, признаю, я даже знаю, что у вас нету твердого знака в алфавите, – Паша окончательно похоронил свои мечты о золотых погонах. Одно дело – дома, в кресле, представлять себя героическим дроздовцем или там марковцем, а совсем другое дело – здесь, в петлюровском госпитале, смотря в бешеные светлые глаза ровесника со странными лычками на воротнике.
– Ничего, навчишся, – гуртовой вышел, нагло и неспешно, как куркуль к своей новой молотилке.
Прогрессор уныло уставился на дверь. Пирожки были липкими сверху и немного подгоревшими снизу. А ведь придется эту мову учить. Конечно, можно перебраться в тот же Тамбов, но там же, во–первых, красные, а, во–вторых, никто не гарантирует, что там ему будет лучше. А тут неплохо люди живут, сало жуют, к дантисту ходят – на лавочке дама с ассиметричным лицом сидит, флюс даже отсюда видно.
Вон, от дантиста какой–то хмырюга в кожанке прет. Не петлюровец, те хоть не такие ободранные, в форме, а этот – оскорбление глазу – клеши мостовую метут, ноги босые, кожанка на локте драная, черные лохмы на плечи падают. Прогрессор подтянул штаны и вгляделся повнимательнее. Может, просто похожий человек. Мало ли махновцев чернявых? Паша глянул в коридор и выскочил на улицу, хоть вид у него был тоже не для журнала мод – брюки старые, серые, рубашка вообще на одно плечо, рука на веселенькой косынке в горошек, синей, с белым, а обувь у него кто–то увел, и прогрессор даже догадывался, кто.