– А зря мы тех не постреляли, – пробурчал Радченко, – догонит нас контра.
– Пока они дойдут – ты ж их видел – старичье и толстые бабы, так мы уже и Херсон взять можем.
– А если быстро дойдут?
– А у тебя до седла пулемет приторочен чи веник, теще в подарок?
– У меня нет тещи. Я женат на сироте. Я ее из монастыря в семнадцатом году увел.
– Монашек любишь? – Левчук показал похабный жест.
– Ненавижу. Ни одной красивой бабы. Или жирные, или худющие, за веник могут спрятаться.
– А тогда чего на монашке женился?
– На послушнице. Она еще не испортилась.
– И что ж она делала? – Левчук не отставал. Он никак не мог понять, зачем товарищу такая страхолюдина – рябая, банькатая да еще и стриженая.
– Готовила жрать всему монастырю. И ни одной худой монашки я там не видел.
Левчук прыснул. Мерин под ним недовольно прижал уши. Эсер прекратил отскребать грязь от штанов щепкой, слез с телеги.
– А станцию все равно брать надо, они железку за день починить могут.
– Двадцать человек. – Левчук слышал про самоубийц, но живого самоубийцу видел впервые.
– И льюис. Там же станция, самогон продают. Часть точно будет небоеспособной.
– Шо, все?
– Если бы, – эсер мечтательно облизнулся.
– Двадцать человек. Я станцию брать не буду, я жить хочу.
– И пулемет.
Демченко покрутил пальцем у виска. Это командиру хорошо, у него мозги и так свихнутые, часто нитроглицерин делал в молодости. А у него – жена и дети.
– Мало людей, по деревням и так одни бабы сидят.
– Станцию возьмем, еще кого–нибудь сагитруем.
– Кого? Калек или сопляков десятилетних?
– Калеки разные бывают, – эсер ткнул пальцем в Демченка, – я даже безногого командира видел. На костылях ходил, из пулемета с тачанки строчил. А женщина – такой же равноправный человек. Чего б ей не повоевать за родную хату и анархию?
– Баба на войне? Лучше сразу под иприт. Или хлор.
Кто–то фыркнул.
– Да, женщина с оружием – дело страшное. Но станцию взять надо. Тем более сколько можно продавать капусту? Пора бы им и вернуться, поезд–то грабанули не здесь.
– Ну людей же мало!
– Мало. А вот Радченко у немцев полевую кухню угнал. Один.
– Хорошая там была каша, перловая.
– Та то ж немцы были! Они ж тут ничего не знали, от ветра шарахались.
– Да мы местных перевешали еще в семнадцатом! – пробурчал повстанец в немецкой каске. Каска была нужной вещью – из нее можно было поить лошадь или там кашу варить, если котелок потеряется.
– Тем более часть из них пьяная, стреляют плохо.
– Сначала довезем патроны. Уже ж и хаты видать.
От деревни навстречу ехал всадник. Вернее, всадница. Командир тихо матюкнулся. Стемнело. На небе сифилитической сыпью красовались звезды. Луна потихонечку выползала в зенит.
Паша только удивлялся логике некоторых людей. Интересно, эсеры все такие или только вот этот? Ночью, без разведки – гнать на эту станцию. Хорошо еще, хоть пулемет есть. А плохо то, что и Палий есть. Вон, едет, сволочь. Боже, боже, боже, зачем я брякнул про коктейль Молотова? Теперь во всей деревне нет ни скипидара, ни керосина, ни пустых бутылок. Ну вышло шесть штук. Ну хоть что–то, ну две бутылки еще стали жертвой испытаний. Но такой радости прогрессор не видел ни у кого. Ни разу за всю свою жизнь. Вон как едет, чуть ли не шагом, чтоб не растрясти.
Добрались к рассвету. Село только начинало просыпаться. Вот солдатик из хаты выскочил, на свою голову. Покатился по земле, огонь сбить пытается. Палий лыбится, вторую бутылку уже в строение какое–то запустил. Левчук под пустой вагон кинулся, отстреливается, как из окопа. Вот уже кто–то отвоевался, раскинул мозги по перрону. Пулеметчика не видно, Радченко, гнида одноухая, смылся, что ли? Командир тоже залег под виселицей.
Мерин прогрессора взвился на дыбы, Паша полетел в станционную лужу. Хорошо еще, что научили падать с лошади. А лужа просто замечательная, глубокая, грязная. Даже вылезать не хочется. В следующие три секунды прогрессора впечатало в воду. Ну рукав у человека загорелся, бутылка треснула. Да слезь ты с меня, утопишь! Застрочил льюис. Ну наконец–то! Радченко выронил пулемет, свернулся клубком. Кто–то из дезертиров кинулся к оружию. Левчук наконец–то пристрелил горящего белогвардейца. Гуманист! Откуда–то сбоку донеслась стрельба – с фланга обошли? Если обошли, то висеть будем все. Льюис застрочил снова. Гордеев не только на баяне играть умеет. Что–то грохнуло. Из депо выскочил упитанный белогвардеец в кальсонах и с шашкой. Палий фыркнул. С товарища он все–таки слез, но в луже был некий уют.