– Мир вашей хате! – так. Еще и Крысюк нарисовался. Никакой дисциплины у человека, пехота драная. Хорошо еще, что тут темно, и он народ своей разбитой мордой не пугает. Хлопцы, говоришь, пристроены, под присмотром попадьи. Кажись, кто–то подавился. Кажись, не Коган. Да не тронут они попадью, им пока не до этого. Жирная она, и дряблая, на большого любителя.
Крысюк без приглашения сел рядом, цапнул из венка над головой чесночину. И как только люди это едят? Шинкарь обреченно полез под стойку за бутылем. Коган долго рылся в карманах френча, который шили на человека повыше этак на голову. Ага. Вот и деньги. «Колокольчики» пойдут? Ой–вэй, и хорошо еще, хоть не стреляют, а только пьют бесплатно, щоб вы той самогонкой подавились. И как тут держать шинок, если ту проклятую самогонку гонят в каждой второй хате еще с тех пор, когда была мобилизация? Крысюк дожевал чеснок, шагнул к стойке, пошарил по карманам – пусто. Кисет полупустой да спички. Да и собеседника плохо видно, нальют какой–нибудь синей дряни, потом поедешь в Ригу дня на три. Лучше экснуть дорогую тещу, если она еще живая. Не, обрез у них в хате есть, а если по селу артогонь велся? Студенты говорят, что в городах больших телехвон есть. От бы жинке позвонить!
Батюшка сидел как приклеенный. То ли Когана испугался, то ли просто спит сидя. Коган хороший, даже в пьяном виде, ну начинает тогда трепаться про независимое еврейское государство в Палестине, так от этого вреда никакого, да и не настолько он набрался сейчас. А нет, зашевелилось духовенство. Оно и понятно, убитых хоронить надо, молитвы всякие над ними читать тоже надо. Пошли–пошли, хробачки уже заждались.
Копали могилу на сажень, для всех: и беляки, и юнкера–пуголовки, и повстанцы, постреляные–порубанные. Одинаковые. Закончили могильщики, в сторону отошли, смолят. Крысюк – самокрутку, Шульга – из портсигара папиросу вытряхнул. Ишь ты! Священник своим делом занимается, молитву заупокойную читает.
– Шапку сними, – Шульга ткнул товарища локтем.
Рядом вот этой Орысе, которая мужа топором, тоже землю выделили.
Пятнадцать хороших бойцов. И немцев били, и варту, и контру разнообразную. А здесь – отвоевались. У Радченка жена была, ждет, наверное, своего горлореза где–то в Скадовске. Котов–фокусник, сволочной был человек. Звезды с лампасами вырезал на пленниках, потому и фокусник. Но шашкой рубал, аж свистело. Грек, фамилию которого никто не мог выговорить, хорошо тот грек юшку варил. Московский человек Максимов, каким ветром его сюда занесло, механиком был, жнейку людям починил. Вдовиченко, не тот, который командир, а тот, который у варты пулемет за мешок картошки выменял. Грива – чи фамилия, чи кличка. Ну как же ж это надо нажраться, чтоб коняку в телегу хвостом вперед запрячь? Дмитрук–самокатчик, на войне на мотоцикле ездил, а с войны куртку кожаную привез, да наган затертый. Хороший мужик был, что в бою, что самогон пить, что девок любить, что школу красить. Павлюк, село с немытой шеей, злющий артиллерист, без пушек, зато с винтовкой. Вельяминов, поповский сынок. Худшего матерщинника и богохульника еще поискать надо. Солдатов, пехтура в немецкой форме. Нашивки–погоны срезал – и вперед. Антоненко–маркист, хоть и неграмотный. Сероштан–черногвардеец, а до того еще и на Красной Пресне бомбами покидался всласть. Резниченко. Три дня женился. Вот вдова удивится. Федотов–кубанец, были у него добрая шаблюка да серый конь. Ни повстанца, ни коня, и даже сабля поломалась. Да Вовк, Сероштана дружок, малой да тощий. Земля вам пухом.
Лось давился квашеной капустой. Если это победа, то кто тогда в случае поражения останется? Командир разве что, он опытный. Самогон как воду пьет. Может, и другим оставить надо? Даже Трохим присмирел, в землю смотрит. Палий, уставился куда–то. Тоже уже набрался дай боже. И вроде сам по себе человек, разве что командир его при себе держит, да и то, по разным поручениям не его гонял, а Гриву, а тоже товарищей жалеет. Да и те, которых балтиец привел, тоже поминают. А если кто–нибудь нападет? Да они ж в сарай не попадут. На том свете протрезвеем. Ну, правда, еще подстреленные есть, и здесь, и в Малой. Так они не бойцы, особенно сейчас. Дожил. Допрогрессорствовался. Сидишь за столом и поминаешь малознакомых людей, да еще и квашеной капустой закусывать, а это дрянь редкая. Из колодца пить боишься, собаки злые, девушки внимания не обращают. В перспективе – или смерть на этой войне, или, если повезет, лет через двадцать, на Второй Мировой, в польской армии. Или, если очень–очень–очень повезет – в маки уйти.