– Вы не подскажете, где квартирует капитан Зеленцов? – подошло чучело в салопе, сала не купило и вдобавок глубоко отстало от текущей обстановки.
– Подскажу, – Палий осклабился на все зубы, – на сковородке он шкварчит.
Чучело в салопе захлопало глазами. А глазки у нее ничего, круглые да ресницы длинные. Только сама уже старая да толстая.
Однорукий протолкался через толпу, встал рядом с дамочкой.
– По–моему, село занято не добровольцами.
– Ошибаетесь, дядьку. У нас армия именно что добровольная. Хочешь – иди, хочешь – дома сиди, хлеб расти да буряки сапай.
Одежда. Этот непонятный человек не в форме, а непонятно в чем – сапоги, заляпанные глиной, но со шпорами, штаны вообще в полосочку, как от костюма, кожанка под горло, затертая, коричневая, и никаких знаков различия на этом чернявом нет. Зато лохмы на плечи падают. И револьвер на поясе. Гуляют по степям такие, ой, гуляют. И зовут их – кто как – себя повстанцами называют. А те, кто старое доброе время вернуть хочет, таких вот бездельников лохматых – махновцами зовет.
Дамочка в салопе хлопнула глазами еще раз и попыталась упасть в обморок. Но падать в коровью лепешку, дорожную пыль или на чью–то свинью в луже весьма неэстетично.
– И мою дочь, вы, конечно же, изнасиловали.
Палий задумался. На застукавшую его пани Зосю эта дамочка была совершенно не похожа. Но дочь пани Зоси была просто чудом. Но вот ее мать… Не, с польками лучше не связываться. Та немочка–горничная? Так тоже на нее дамочка не похожа. Вот та, с вычурным имечком Элоиза? Я ж ей заплатил. Банкой варенья. Собственная жинка – сирота, воспитывалась у тетки, и эту тетку повстанец видел. Никакого сходства. Да и на Катерину она не тянет, та сама рыжая, и семья у нее рыжая.
– Чья дочь, дамочка?
Однорукий взглянул в упор, будто их благородие Воронцов перед тем, как дать в рожу за неуставной внешний вид.
Стоп, стоп. Эти миленькие круглые глазки Палий уже где–то видел, и походочка знакомая.
– Не беспокойтесь, у Яковлева люэса чи там гонореи нету.
На этот раз Зеленцова–старшая и впрямь упала в обморок. А фигурой она напоминала бочку, небольшую такую, круглую. И весом не уступала означенной бочке. И заверещала дюже противно. Ну, дал ей пару пощечин, так не со зла ведь, а чтоб в чувство привести, вместо воды – колодец то занят, ведро сорвалось, теперь веревкой с кошкой вылавливают.
– И у него есть пассия в городе Мариуполе. И вообще, ваша дочь как раз в приличном обществе, ей даже цветочки дарят.
– Какие еще цветочки? – Зеленцова–старшая очень хотела оказаться дома, в имении, и пить на веранде чай. И купить своей дочери пианино, чтобы она увлекалась подобающими ее полу вещами.
– Ну это вы у Гвоздева спрашивайте.
– Какой еще Гвоздев?
– Фамилия у человека такая. Нормальный мужик, до войны с германцем столяром был.
Зеленцова–старшая с большим удовольствием удушила бы этого Гвоздева, кем бы он ни был.
– Да успокойтесь! Ну почитает ей гимназический гаденыш стихи, ну что тут такого?
– Совести у тебя нет. Ребенка в банду заманивать, – однорукий решил сменить тему.
– Банда – это у Шкуринского, а этому гаденышу гимназическому аж шестнадцать лет. На заводе такие уже вовсю работают. А этот, вместо того, чтоб учиться, калоши в печку пхал и доски воском натирал. А за него, между прочим, гроши были плачены.
Зеленцова–старшая возмущенно фыркнула. Какие же мерзопакостные настали времена! Ни одного полицейского на улицах, каждый прохожий не с винтовкой, так с револьвером, даже бабка–спекулянтка вооруженная, обрез под рукой держит.
Да и этот бандит жуткие вещи говорит, хоть и был младший братец картежником и женолюбом, но как это – умер? Он ведь моложе меня на год! А бандит не испытывает по этому поводу никаких угрызений совести, стоит, на солнце греется, огурец соленый грызет. И дружок его подходит, бледный, аж зеленый. Омерзительная парочка. Второй вообще женской шалью подпоясан, как кушаком. Одежда латанная–перелатанная, а два револьвера блестят.