А получилось – без слез не взглянешь. И никакой тебе быстрой связи, телеграмма идет долго, телефон есть в крупных городах, да что телефон – на Днепре такие пороги, что в голове не укладывается, как там можно корабль провести и не утонуть к чертовой матери.
Хотелось поговорить с образованным человеком – а образование–то не такое у Сердюка было, он на латыни говорить мог, а что ему на такое ответить? Не учил Паша латыни никогда, у него даже французский с горем пополам шел, и древнегреческого тоже не знал. Вот и приходилось резаться в дурака с Василенко. Ему в карты просто феерически не везло. Как–то они там, без него? С белыми схватились или от красных отбиваются? Или лежат, а вороны между трупов ходят, примеряются, как удобнее глаза выклевывать да с кого начать?
И даже два бешеных украинских националиста, Шульга с Заболотным, казались вполне понятными и совсем не страшными. Если золотопогонник не понимает твоего языка и считает тебя ошибкой природы, так почему бы и не сказать ему – прошу пана до гілляки? Он сразу поймет и будет смешно дрыгать ногами в агонии. Да и этот петлюровец тоже ничего, хорошо стреляет. Хотя Устиму бы не помешала пара хороших пулеметчиков, вроде безбашенного человека Крысюка, а не безлошадный кавалерист с обрезом. Да, льюис бы очень пригодился, и к нему бы дисков пять–шесть, Глина говорил, что вроде можно льюисом верхом стрелять, он вроде бы так делал, но потом он зимой при переправе случайно заехал на тонкий лед и остался без пулемета, коня и рукавиц, причем как рукавицы утопить смог – того до сих пор не знает. И пулемет с тех пор ему не давали.
– Выступаем вечером, – Устим проглотил кусок сала, вытер губы рукавом.
Гуртовой ткнул пальцем в прогрессора.
– Так ноги у него есть, ходить может. Правда?
Паша поспешно закивал, хоть и не представлял себе, как это он идти будет, шевелиться – и то больно. А другой вариант прогрессору решительно не нравился, его внутренности целы, невредимы и по–прежнему лежат в животе компактным образом.
– Коней бы де–нибудь взять, – вздохнул гуртовой.
– Коней ему. Я, может, бронепоезд хочу, – огрызнулся Глина.
– Намажут рельсы мазутом – и хана твоему бронепоезду, полетит под откос, – буркнул Матвеев.
– Бронепоезд – то мелко, аэроплан – лучше, – заявил атаман.
– А если ляпнется? Костей не соберешь. Если бронепоезд под откос грохнется, так, может, ты и не сдохнешь, а вот аэроплан упадет – то гаплык.
Паша молчал. Где–то он слышал, что в Первую Мировую парашюты еще не применялись. И это было правдой.
Атаман бегал по землянке, упихивая в торбу остатки сала, хлеб, и заворачивая в тряпки самогон. Петлюровец чистил одну из винтовок, вторая, заряженная, лежала рядом. Паша смотрел в потолок и усиленно старался не думать, особенно про то, как он будет ехать верхом.
Лось проигрывал уже второй ботинок, карта сегодня определенно не шла. Но это лучше, чем пить, это лучше, чем слушать трофейный патефон с дурацким романсом «Иссыхает мой мозг от страданий», лучше, чем знать то, чего нет. Еще нет или уже нет? Все зависит от угла зрения. И, самое главное, Крысюк в карты не играет, то ли не любит, то ли боится удачу проиграть. Не стоило ему говорить про царского сына, ой не стоило. Да и про другое говорить не надо было. Патовая ситуация – Крысюк слышал, что они, два дебила, сдуру рассказали эсеру. И Крысюк знает, что в будущем не то, на что он надеется. Вот только, что он знает – это у него самого надо спрашивать, а спрашивать опасно, потому что он тогда тоже от меня шарахнулся. Такого прогрессом не подкупишь, его политика интересует. Как бы не познакомиться с махновской контрразведкой за такие новости.
– Ну куда ж ты хрестями по чирвам ходишь! Чирва ж козырь! – Томашевский уставился на соперника.
Лось молча разулся, отдал и левый ботинок.
– Не поняв? – Томашевский развернулся на табуретке, вытянул ноги. Его ободранные штиблеты были побольше выигранной обуви.
Прогрессор только рукой махнул, забирай, продашь кому–нибудь, поднялся, почесал зад, вышел на улицу.