Устим неохотно вылез из–под шинели, глянул на небо – луна уже направо идет, глупая ночь, спать бы надо, на перине, под крышей, с набитым пузом и Орысей под боком. Ничего, война кончится – куплю перину, в три кулака высотой, в розовом напернике. И кровать куплю, никелированную, с сеткой, как в гостинице, в самом дорогом номере, и еще клопомор куплю, до кучи. И кавун куплю, самый большой.
Ветер шелестел травой, под кустом проползла гадюка по своим делам – мышку поймать или там ящерицу. Где–то заунывно ухала сова. И, если хорошо прислушаться, то ветер доносил отголоски стрельбы– то ли красные опять в рейд по тылам пошли, то ли белые за ними погнались. Вы больше друг друга режьте, нам легче будет. Атаман зевнул, прошелся взад–вперед, перекинул винтовку с левого плеча на правое, часовому спать нельзя, и для других опасно, и засмеют вдобавок. Все ж на войне были, все немцев стреляли, а ему только всякие господа–товарищи достались, а у немцев одежа сукна доброго, бинокли – Харьков видать, кони сытые, и сами немцы – глупые. А новую заразу бить тяжелее, среди них и нашего брата много, якось не по–людски выходит. От был у соседки сын, купился на погоны золотые – разнес ему Устим голову, только соседку жалко – один сын и так на царской войне сгинул, в болотах, а второй жить бы мог, контру стрелять, или рубать, или всякую взрывчатку майстрячить, так нет – прицепил погоны! Тебе брата убитого мало было, шо ты кадетов защищать пошел? Если б не два дурных царя, то и войны той бы не было, а кадеты тогда в плюшевых креслицах сидели, в ватерклозет ходили, чай с пундиками разными пили да всякие статейки в газеты пописывали. А станок такие стаканы для снарядов выдавал, шо половина с браком была, только в переплавку и годились. Конечно, то студенты виноваты! Чи Якерсон! А совсем не фабрикант, который своей любовнице таки красивы бусы купил, шо залюбуешься, из синих камней, этих, как их, сапфиров, в серебро оправленных. Орысе бы такие тоже понравились, но денег у Устима хватило только на дешевые кораллы, почти рыжие, на суровой нитке. Как–то она там? Не сцапала ли ее контра? Хоть она и не знает, ни кто в банде был, ни где прятались, все равно за нее страшно.
Паша зашевелился, стараясь не дергать правым плечом. Еще сознание потерять не хватало. Кровь в ушах стучит, рана болит тупо, тянет. И приспичило вдобавок. Хорошо еще, малой идти помогал, нес практически, стыдно прямо – на голову выше, на шесть лет старше, а тебе дите сопливое плечо подставило и часа три или больше на себе тянуло. Надо будет ему каких–нибудь пряников купить, самогонку несовершеннолетним пить вредно. Часовой обернулся, выдохнул, закинул винтовку за плечо.
– Зараз, зараз, кусты отам, токо тут еще гадюка повзает, – Устим на всякий случай пошевелил кустик стволом.
Только этого не хватало! Склизкая, холодная, вдруг укусит куда не надо? Прогрессор сумел самостоятельно расстегнуть штаны и не упасть при этом. К счастью, гадюка природному процессу мешать не стала. Плохо только, что руки негде вымыть.
Утро было серо–спокойным, сырым от росы и голодным – одна хлебина и остатки сала для четверых здоровых мужиков маловато. Некоторое разнообразие в сворачивание лагеря внес, по мнению гуртового – маленький, хорошенький, безобидный ужик, а, по мнению Паши – здоровенная, тридцатисантиметровая змея, которую Глина чуть не убил прикладом, но при этом поймал эту пакость за шею и предложил ее пожарить, раз кому–то мало сала. Змея болталась в воздухе и злобно шипела. Но есть добычу почему–то никому не захотелось.
– Погладить не хочешь, ну, шоб деньги водились? – Паша сначала не понял, кого это спрашивают. Прикасаться голыми руками к вот этому? Но Устим же гладит мерзкое создание пальцем по пузу, будто ему делать больше нечего. Прогрессор осторожно вытянул вперед левую руку, погладил пакость по спине. Сухая, теплая.