Глина разжал пальцы. Ужик шлепнулся на землю и уполз со всей возможной скоростью.
Опять потянулись бесконечные шаги непонятно куда, в противоположную сторону от фронта без карты, без компаса, по зеленой равнодушной степи, которой все равно, какие солдаты ее топчут. Гуртовой то и дело вертел головой, то ли выискивая знакомые ему приметы, то ли, наоборот, пытаясь их вспомнить. Глина шел за ним, как конвоир за этапом каторжников, периодически поглядывая на небо. Дождя вроде бы не предвиделось. Устим шагал поближе к прогрессору, душераздирающе зевая через каждые три шага, привык атаман к ночному образу жизни.
Паша еле переставлял ноги, плечо тупо ныло все время, так что поспать ему не удалось, самогон шел сугубо на обработку раны. До вечера было черт–те сколько, а до петлюровцев, если их еще не поубивали какие–нибудь анненковцы или кто там еще бывает, было еще дальше, чем до вечера. А ноги уже подгибаются, хоть еще и полдня нет. Лучше бы Глина еще тогда, в землянке, глотку перерезал, всем бы легче стало. Махновец остановился, молча подошел, ухватил прогрессора за шиворот, перекинул через плечо, как мешок с картошкой. Паша хотел сказать что–нибудь подходящее к случаю, вроде «оставь меня здесь, зачем задерживаться лишний раз», но промолчал. Подумать только, а не так давно прогрессор всеми силами избегал Глину, не хотелось с безжалостным убийцей лишний раз разговаривать.
Обидно даже – мечтал о золотых погонах и восстановлении утраченного благолепия, и чтобы никаких сомнительных элементов и близко не было, о собственной усадьбе и обращении «Ваше Благородие». В любовно выстроенном воздушном замке не предусматривались дикие неграмотные махновцы, такого научи грамоте, он сразу кусок угля найдет и напишет на стене неприличное слово. Палий, впрочем, первым делом нацарапал на стене «Тут был я». И не предусматривались два собственных ранения, убитые товарищи, проклятущие вши, погоня на хвосте, мерзостное блюдо «кулеш с салом», и даже женитьба предусматривалась на какой–нибудь девушке, приятной во всех отношениях, а не на Зеленцовой, которая не умела готовить. И знакомство с малолетними преступниками тоже не предусматривалось.
И, самое обидное, никаких тебе наград. Дадут отрез сукна – и радуйся. Или корову, или красные революционные шаровары шириной с Черное Море. Вот Василенко в таких ходит, довольный–предовольный. А так хотелось пофорсить перед нежными, невинными гимназистками своими орденами! А ведь еще неизвестно, кто победит. Пока белогвардейцы в силе, так что могут и развесить махновцев на всех деревьях или фонарях. Да и то, повешение – еще не самое плохое, Могилин от кого–то слышал, что контрики какой–то мелкий отряд в плен взяли да живыми всех на кол посадили. Прогрессор думал, что Могилин пошутил, ну юмор у человека такой. Только он совсем не шутил. И ни одна зараза ведь не вспомнит о нем. Жена – ой, не смешите мои тапочки. Выйдет себе за кого–нибудь и будет ему носки штопать. Товарищи? Им бы самим выжить да домой вернуться, а после войны будет не до воспоминаний, надо будет сеять хлеб, восстанавливать мосты, разбираться, почему это дети похожи на китайцев или харьковских чекистов, строить хату и искать материал на крышу. Да мало ли у людей дел в мирное время! Или когда–нибудь будет в учебнике истории строчка «махновское движение потерпело поражение», и дальше параграф будет рассказывать о всяких там плавках стали в таком–то году, благодаря чему промышленность поднялась до такого и такого результата. Паше хотелось уютную индивидуальную могилку, с пристойным черным гранитным памятником, желательно из полированного гранита, с фотографией и любовно высаженными на могилке бархатцами. Но, похоже, даже такую мечту никто здесь выполнять не собирался.
Глина в шестой раз посмотрел на небо, чистое и ясное, как на переводной картинке. В дождь идти тяжелее, но и следов не видно. А сейчас стрельба вроде ближе стала. От вляпаемся под шрапнель, все поляжем. Пересидеть бы где–нибудь, в подвале или хлеву, хотя бы дня два. И контрики успокоятся, и со студентишкой вопрос решится, шо ж ты такой тяжелый. То не ест, се не ест, а весу – как в купце Федотове, который заходил в дверь боком и убил чекиста безменом. С одного удара убил, даже и не замахнулся как следует, за что и был расстрелян. И хробаки долго жрали жирное купеческое тело, радуясь такой удаче.
Вроде хутор, деревья невысокие, только чего–то дома за ними не видать, фундамент только да обломки хлева. Снарядом по ним жахнуло, что ли? Хорошо быть артиллеристом, шарах – и нету вражины, да не одной. И не слышно ничерта, они ж глухие все. А еще лучше дать шрапнелью по пехоте, хай не лезет, когда не просят. Може, хоть колодец там целый? Да и брюхо просит жратоньки, а нету, воды нахлебаюсь, обману.