На чем же я остановился? Да, когда Пети закончил рассказ, разгорелся спор. Многим из нас хотелось оправдать девушку, и мы ее оправдывали. Я и сам подумал: в конце концов бывают положения, когда неверность вызвана невыносимостью сложившихся условий, и никаким нравственным законом нельзя обрекать кого бы то ни было на роль вечной санитарки, заставлять всю жизнь ухаживать за больным человеком. Однако я понял, что Пети интересует не этот конкретный случай. Вот только не догадывался, какой вывод он собирается сделать. Йошка Хаднадь сослался на Достоевского — ты ведь знаешь, что он без ума от этого писателя, — он напомнил сцену, когда князь опрокидывает вазу, впадая в безумие, будучи вечером в гостях в доме Епанчиных. Доктор поддакнул — он в таких случаях всегда педантичен, — сначала заговорил об эпилепсии вообще, а затем о болезни самого Достоевского, о чем он прочел в какой-то книге. Но Пети Кирай, вспылив (в пылу полемики он всегда входит в азарт и часто оскорбительной несдержанностью пытается доказать свою правоту), буквально накинулся на Додо: «Сейчас речь идет не о болезни. А впрочем, врачи, как я это нередко замечал, забывают, что подлинный объект их профессии не болезнь, а здоровье. Нас интересует не болезнь нашего друга, а поведение девушки». — «Одно с другим связано, — улыбнулся Додо как всегда снисходительно. — Диагноз нельзя ставить без учета обстоятельств и взаимосвязи внешних и внутренних причин». — «Верно, — прогремел Пети. — Но на кой черт нам сейчас нужна эта прописная истина? Вы, надеюсь, все читали «Идиота»? Йошка Хаднадь только что упомянул вазу, разбитую в доме Епанчиных, но он забыл о том, что отвергавшая всех женихов, гордая, знавшая себе цену красавица — дочь генерала Епанчина — не потому разрывает с несчастным князем, что он болен. Ей ведь тоже известно, что с ним случаются приступы безумия, и все же ее влечет к нему. Аглая решает даже выйти замуж за Мышкина. И только потому рвет с князем, что он по-прежнему любит Настасью...» — «Помилуйте, коллега, — сверкнул зубами Додо, — ведь эта Настасья тоже сумасшедшая, и в любви князя к ней больше патологического влечения, чем нормального чувства...» Кирай разозлился и, повысив тон, сказал, что Додо пора наконец понять, что он говорит не о больном князе, а о здоровой Аглае, которая не отвергает больного князя.
Вмешалось сопрано Хаднадьне: ей кажется, что Йошка прав. Она видела только фильм, но до сих пор ее бросает в дрожь при одном воспоминании о приступах того сумасшедшего...
Нора пристально посмотрела в глаза Пети и сказала, что она согласна с ним. Дело тут, конечно, не в этой девушке, а в том, что мы, люди, вправе претендовать на сложные чувства. Она задумалась, потом заметила, что в данную минуту более точно выразиться не может, и добавила: «С каждым из нас может стрястись беда, большая или маленькая, и каково бы нам было, если бы в такой момент наш спутник жизни отвернулся от нас?» Альт Норы (кажется, так называют этот бархатный голос, правда, он у нее немного хрипловатый — не столько от курения, сколько от того, что она никогда не делает нормального вдоха, когда говорит) всегда водворяет тишину. Красивых женщин, если к тому же они и умны, неизменно окружает ореол уважения. Но на сей раз Кирай не стал сдерживать свой пыл. А может, он именно хотел подчеркнуть родство их душ, свою симпатию к ней (он даже не старался отвести взгляда от Норы) тем, что пренебрег неписаными законами насчет привилегий красивых женщин. Во всяком случае, он перебил ее. «В жизни бывают не только несчастья и крайности», — сказал он. «Вот именно! — невозмутимо продолжала Нора. — Утверждают, что самый главный враг чувств — привычка, скука серых будней. То и дело приходится слышать: они надоели друг другу. Этого никоим образом нельзя допускать».
Нора закончила свою мысль, но Кирай, прежде чем начать говорить, взглядом как бы попросил у нее разрешения, и я заметил, Нора тоже одними глазами, не без легкой иронии и вместе с тем любезно уступила ему слово. Только после этого он признался, что пришел точно к такому же выводу. Он, конечно, рассказал об исключительном случае, но если хорошенько поразмыслить, крайности всегда резче оттеняют суть явлений. Исключительность этого случая, сказал он, не означает, что типичные случаи не бывают частными, и привел слова Толстого о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. В этом смысле любой случай является частным и, очевидно, каждому можно найти объяснение. Он не настаивает на том, чтобы несчастливые по какому-то высшему нравственному долгу до конца жизни не разрывали супружеских уз. Это, по его мнению, как раз было бы безнравственно. Вопрос в том, почему эти люди несчастливы, более того — он наконец так сформулировал вопрос: действительно ли они несчастливы?