— Я молчал, — ответил профессор. — Молчал в том смысле, что идти не собираюсь.
— Ты должен пойти, Зенон! — Анджела убеждала не словами: сияние ее пенсне, сбежавшийся в тревожные морщины мясистый лоб, добрая улыбка, воздействуя одновременно, способны были поставить на колени и разъяренного быка. — Ты должен пойти, ведь и в прошлый раз ты отклонил приглашение на ужин Корвина[13].
— Какое мне дело до этого моряка?[14] — проворчал профессор. — Не пойду.
Анджела покачала головой. — И все-таки ты должен пойти, Зенон, — сказала она с бесконечным терпением. — Прием дается в честь итальянского посла, и если в следующем месяце ты поедешь в Рим…
Профессор беспечно забарабанил по столу, и Анджела сочла за лучшее удалиться. Едва за дверью замерли ее тяжелые мужские шаги, как на пороге вырос Миклош Фаркаш, старший лейтенант артиллерийских войск; это был сын погибшего на войне единственного брата профессора, — высокий плечистый красавчик с овальным лицом, без единой фамильной черты. Он носил маленькие, аккуратно подстриженные усики; орехового цвета волосы, казалось, были выточены вместе со всей головой.
— Приветствую тебя, милый дядюшка Зенон! — прокричал он таким голосом, словно профессор находился где-нибудь в противоположном конце казарменного двора. — Как твое здоровье?
— Тебе что за дело? — мрачно буркнул профессор.
Миклош громко, от души расхохотался. — С тобою всегда надо быть готовым к таким вот забавным штучкам, — проорал он весело, — а я все-таки попадаюсь. Я даже по дороге сюда все гадал, на что сегодня поймает меня мой почтенный дядюшка, ведь в прошлый раз, например, когда я спросил тебя…
— Сядь! — прервал племянника профессор.
— Слушаюсь!
— Меня раздражает, когда ты стоишь да еще орешь во всю глотку, — пояснил профессор. — Может быть, сидя, ты и говорить станешь потише. Что тебе нужно? Денег не дам.
— Я никогда еще не просил денег, дядя Зенон, — лучезарно улыбаясь, заметил офицер.
— И впредь не пытайся. Итак?
— Ты спешишь, дядюшка? — спросил Миклош. — Я не жалуюсь, но я прождал тебя битых три часа, хотя предупреждал через тетушку Анджелу, что к вечеру должен буду вернуться в город.
Профессор склонил огромный лоб.
— Женщина?
— Но какая! — проорал Миклош, и на красивом глупом его лице выразился профессиональный восторг. — Ну, и нюх же у тебя, дядюшка Зенон! Представляешь, элегантная, изящная, истинная аристократка…
Профессор против воли улыбнулся. Это была единственная область, где он способен был выносить племянника (и даже минут пять слушал его разглагольствования), ибо лишь в этой области Миклош обнаруживал то, что всегда привлекало внимание профессора к людям, — знание дела. Миклош, во всеоружии извечного мужского опыта, понимал толк в женщинах и целеустремленно, не ведая жалости, удовлетворял свою, тоже кажущуюся извечной, похоть. И хотя куриный его умишко так же относился к его мужской силе, как одна-единственная буква алфавита ко всем остальным, женщины и с помощью этой одной буковки умудрялись прочитывать роман своей жизни, и восемь из десяти с такой готовностью шли навстречу его желаниям, как будто артиллерийского офицера Миклоша Фаркаша и впрямь можно было принять за человека.
— Аристократка? — повторил профессор.
— Без сучка, без задоринки! — Миклош щелкнул пальцами. — Воспитывалась в Notre Dame de Sion[15] вместе с княжной Фететич, обучалась в университете в Лондоне.
Профессор прислушался. — Факультет?
— Не знаю. Но по-английски она говорит, дядюшка, что твой Шекспир, а сиськи у нее такие остренькие да твердые, как у цыганочки.
— Ну, чего ты орешь? — проворчал профессор.
— Неделю тому назад она была девственница, — радостно улыбаясь, орал Миклош, еще повышая голос.
Профессор поглядел в окно. Полная луна стояла прямо над тополевой аллеей, верхушка одного тополя еще покоилась на краю янтарного диска. Профессор подошел к окну.
— Она, конечно, жидовочка, — несся к нему из глубины комнаты жизнерадостный громыхающий голос Миклоша, — но это не беда, дядя Зенон, по виду и не скажешь, так что смело можно показываться с ней в обществе. Она из семейства барона Грюнера Уйфалушского, текстильного барона, ты знаешь его… так она — младшая дочь. На второй же раз поднялась ко мне, и, вообрази, дядюшка Зенон, как я обалдел, когда выяснилось, что она еще непочатая.
— Непочатая? — Профессор вдруг потерял всякое терпение. — Ну хватит, — буркнул он. — Чего тебе нужно от меня?
Так бывало всегда: не проходило и пяти минут, как племянник становился ему невыносим, словно неудавшийся лабораторный эксперимент; каким образом его кровь — кровь его брата — могла сотворить такое ничтожество? Доктор Бруно Фаркаш, профессор физики в Берлинском университете, был единственный человек в мире, которого профессор почитал превыше себя самого и со смертью которого так и не мог примириться за минувшее после нее десятилетие; всякий раз при взгляде на это карикатурное олеографическое его подобие Зенон Фаркаш опять оказывался в том полевом госпитале в Гориции, где он в последний раз на запачканной кровью койке видел своего умирающего брата. И по сложному сцеплению мыслей — распутывать которое он и не пытался — в глазах профессора ответственным за смерть отца на войне становился его служака-сын. Который теперь еще рассчитывает на его помощь! И к тому же орет! О том, что «милый дядюшка», конечно же, выхлопочет ему у начальника генерального штаба, которого профессор знает лично, перевод в личную охрану правителя… Профессор побелел от ярости, рука его дрожала, когда он наливал в рюмку палинку.
13
Правящие круги хортистской Венгрии, культивировавшие националистические настроения, охотно использовали для этого известные и популярные исторические имена, чаще всего — имя короля Матяша Корвина (1443—1490).