— Когда же мы снова будем иметь честь, профессор? На будущей неделе мы опять переезжаем на свою виллу и, если позволите…
— Как же, как же!.. Ваша дочь какого факультета, господин барон? — спросил профессор.
— Моя дочь? В Лондоне она слушала историю английской литературы. — Профессор сделал насмешливый жест. — Что вы хотите сказать этим? — В голосе баронессы слышалось изумление. — Недолюбливаете гуманитариев, профессор? — с улыбкой, картавя, спросил барон. — А между тем именно философия породила естественные науки, она же и вас, профессор, научила ставить вопросы.
Профессор громко рассмеялся. — А вас каким вопросам она научила?
— Я не философ, профессор, — ответил барон, педантично протирая запотевшие очки шелковым носовым платком, — я промышленник и изучаю насущные потребности людей. Но для того чтобы хорошо делать свое дело, приходится и мне, по совету Платона, постоянно задаваться вопросами.
Профессор смеялся все громче, на них уже оборачивались.
— Ну, а какие вопросы задает юная баронесса?
— Моя дочь?
— Именно.
Барон переглянулся с женой. — О чем вы, профессор? Так вы знаете мою дочь?
— Черт возьми, да я в глаза ее не видел, как только что изволила отметить госпожа баронесса, — смеясь, ответил профессор. — Но вы мне все-таки скажите: чему же научилась сия юная особа, изучая историю английской литературы? Тому, что и Титания пожелала переспать с ослом?
Барон побагровел. — Как прикажете вас понимать? — спросил он раздраженно. Однако профессор лишь презрительно махнул рукой. — Изволите видеть, чего стоят гуманитарные науки! — проговорил он с резким смехом, и, повернувшись к супружеской паре спиной, направился в красный буфетный зал. Здесь было еще пусто, лишь позади столов выстроились наготове лакеи в белых ливреях с вытканными на обшлагах крохотными венгерскими гербами. Профессор сел за угловой столик и кивком подозвал официанта. — Бутылку бордо и два сандвича с гусиной печенкой!
— Прошу прощения, но обслужить пока не могу, — с низким поклоном проговорил официант. Профессор, как будто не слыша, смотрел на блестящую, яркую и пеструю толпу, дефилировавшую мимо открытых дверей красного буфетного зала; сперва прошествовал огромный расплывшийся епископ в пурпурном облачении, сопровождаемый юной девушкой в белом шелковом платье, за ними проследовали гусарский майор в небесно-голубой атилле и седовласый господин во фраке, над самым пахом которого болтался на широкой зеленой ленте усыпанный бриллиантами крест в ладонь величиной; в рамке дверей проплывали парадные национальные костюмы, отделанные мехом и сутажом, кружевные туалеты дам, светло-желтые сапоги, сверкающие камнями диадемы… Но вот за медленно выступавшими парами из глубины зала послышалось приближение какой-то более плотной человеческой массы. Профессор встрепенулся, перевел глаза на официанта.
— Что вы сказали?
— Прошу прощения, но пока обслужить не могу, — повторил тот чуть громче, чем прежде.
— Почему?
— Пока не сядет его высокоблагородие господин правитель, подавать никому не велено, ваша милость.
— Идиот! — Кровь бросилась профессору в голову, двойной лоб запылал. Схватив двумя пальцами красную фрачную пуговицу официанта, он резко крутанул ее, так что пуговица осталась в руке. — Ну ладно! — сразу успокоившись, пробормотал профессор; и тут же добавил, глядя в испуганно устремленные на него пустые рыбьи глаза официанта: — Ты тоже, видно, в Кендереше[23] науки проходил? — Недоуменно повертев перед глазами пуговицу, он зачем-то опустил ее в нагрудный карман. — Ну, пошел к черту! — буркнул он и сунул сотенную в ладонь официанту, который, похолодев, с отвисшим подбородком, следил за опасными движениями рук профессора.