— А ты вырос, сынок, — сказала она. — Ну-ка, высморкайся.
Балинт достал насквозь промокший платок.
— И усы отросли, пока я тебя не видела, — продолжала мать, пальцем убирая из уголков глаз последние слезинки. — Бреешься уже?
— Один раз побрился, — со стоном всхлипнул Балинт. — У дяди Мозеша, горбатенького, вы ведь помните его, мама.
Луиза Нейзель тем временем встала, растопила плиту. От потрескивания разгоревшегося хвороста невидимые плети холода, обвившие стены, стали жухнуть, сжиматься и понемногу сбегать к порогу, к своему корневищу. Из открытого чела плиты трепещущее желтое пятно света упало на юбку хозяйки, оттуда соскочило на каменный пол, сладко суля тепло измученным нервам. Едкий запах дезинфекции усилился. — Садись-ка, сынок, к столу да поешь, — сказала Луиза Нейзель Балинту, ставя на стол тарелку фасолевого супа. Как на всякой бедной пролетарской кухне, у нее всегда, даже в самые нищие времена, находилась для нежданного гостя хотя бы тарелка похлебки; когда бы ни заглянул к ней человек, она ни за что не отпускала его голодным — и даже если друг за другом являлось четверо, для четвертого тоже выкраивалась тарелка супа, на худой конец хлеб, намазанный жиром, лук с солью, паприка. Казалось, запасы ее неисчерпаемы, как будто она оделяла от собственного необъятного тела. Балинт сел к столу и стал есть; он уже немного стыдился, что так расчувствовался, но слезы нет-нет да и капали в горячий суп. — Сестренки-то как, выросли? — спрашивал Балинт. — В школу не ходят? А та красивая акация под окном все еще стоит?
— Стоит.
— А Юлишка?
— Это ж кто такая? — удивилась мать.
— Ну, помните, мама, каменная фигурка посреди бассейна?
— Цела-невредима, — сказала мать.
— А тетя Браник?
— И эта тоже, — кивнула мать. Но больше ничего не добавила, потому что задолжала соседке десять ложек жиру, два кило муки, да еще картошку брала.
— Ну, а господа-то, хозяева, живы?
— Живы, господь их спаси, — сказала мать. Она должна была десять пенгё барышне Анджеле, а кухарке — муку, жир, лук, соль, сахар; кухарка, правда, успокаивала, успеете отдать, мол, когда сами домишком обзаведетесь — понимай так, когда Дунай вспять потечет.
— А господин Гергей, шофер?
Шоферу вот уж полгода причиталось с нее три пенгё, правда, он сам заставил принять их, а она — хоть разорвись — отдать не может. — И он жив-здоров… Летом девочка у них народилась.
У Балинта опять глаза были на мокром месте, он даже расспрашивать больше не мог. После долгих мучительных месяцев ему плакалось, как реке — теклось, приятно и естественно; он вскочил, бросился к матери, обнял за шею. — Не уезжайте, — взмолился он, одолевая мужскую стыдливость, — только не уезжайте! — Луиза Кёпе развязывала красный узелок, лежавший рядом с ней на полу.
— А что я тебе привезла! — сказала она припавшему к ней Балинту.
— Орешков, — не оборачиваясь, простонал Балинт.
— Достань уж ты, что ли, — сказала она своей тезке, Луизе Нейзель, протягивая узел. — Шевельнуться не могу из-за дурачка этого, даром что большой такой вымахал.
— Уродились орехи нынче? — спросил Балинт.
— Да ничего, вроде бы уродились.
— Вам, мама, еще немного подождать придется, — сказал Балинт, — покуда я выучусь. Но уж потом вы у меня так заживете, что и…
— Ну конечно, — тихо сказала мать, — само собой…
— Все тогда будет хорошо, — торопился Балинт. — Ведь я и жениться не стану.
— Это ж почему так, сынок?
— Я с вами останусь, мама, — выдохнул Балинт матери в шею. — Вместе вырастим девочек, замуж их выдадим.
— Обязательно, сынок, — кивала ему мать.
Тетушка Нейзель засмеялась. — И за кого ж ты их выдашь, а?
— За токарей-металлистов, — серьезно ответил Балинт. — Или за судовых кузнецов.
Он поднялся, перешел к Нейзелю, взял его руку, сжал изо всех сил. — Вы не бойтесь, — с трудом выговорил он, так сильно перехватило вдруг горло, — все будет очень хорошо.
Старик поглядел ему в лицо.
— Ведь вас здорово любят все на заводе, правда, крестный? — спросил Балинт. — Я знаю, вас там все любят.
Нейзель по-прежнему смотрел ему в лицо.
— За меня, сынок, бояться не надо, — сказал он медленно, — потому как я сам, черт возьми, не боюсь. Собака ведь только того кусает, кто ее боится.
— Ну вот, правда же? — выдохнул Балинт, бледный как смерть. — Так что все будет очень хорошо.
— Ужо крестная твоя матушка помолится хорошенько, — поглядывая на жену, сказал Нейзель. — Говорят, очень даже помогает.