Это был так называемый «большой званый вечер»; помимо основного костяка «малых вечеров», на них бывало еще человек пятьдесят — шестьдесят приглашенных, которых барон сажал за свой стол не ради прямой выгоды, а лишь из чувства общественного долга. Через час после ужина прибыл даже английский посол и просидел не менее тридцати минут. У барона Грюнера ужинал первый атташе чехословацкого посольства; пресс-атташе итальянского посольства с супругой, бывшей венгерской актрисой, откланялся в полночь. Среди прочих на ужине были государственный секретарь министерства финансов, несколько депутатов и членов верхней палаты, один бывший и один будущий министры, глава гражданского кабинета правителя страны, один генерал, президент Кредитного банка, и даже знаменитейшая артистка, кумир всей страны, явившаяся после театрального спектакля, с китайской своей семенящей походкой, извивающимся станом и певуче замирающим голоском.
Впрочем, самый «костяк» за минувшие годы значительно изменился. Можно было подумать, что часть прежних друзей барона в результате некоей опустошительной эпидемии, странным образом обрушившейся, однако, лишь на этих пятьдесят — шестьдесят человек, внезапно окончила свои бренные дни. Причину такой летальности барон знал весьма точно. Профессор Кольбенмейер, хирург, перестал бывать у барона, ибо вдруг осознал, что Христа распяли евреи. Он по-прежнему ездил на велосипеде с виллы в Фаркашрете и в университет и в клинику, которой заведовал, но в церкви на площади Сервита, где ежедневно возносил хвалу господу, он теперь молился о спасении души Гитлера и о просветлении немецких католиков. Государственный прокурор Шелмеци перестал появляться, так как получил назначение на пост второго председателя Курии[121] и полагал, что на новом посту ему противопоказаны тесные дружеские связи с еврейским капиталом. Игнац, бывший государственный секретарь министерства культов, известный способностью «улаживать» решительно все дела в стране, нуждавшиеся в «улаживании», дольше всех не поддавался поветрию и в конце концов оказался его жертвой из чистого такта: он забыл уладить пустяковое дельце по просьбе ближайшей приятельницы баронессы и предпочел «умереть» для гостиных Грюнера, нежели своим присутствием оскорбить тонкую чувствительность барона и обратить на себя его грубую мстительность; он испытывал такую неловкость из-за этой своей неожиданной забывчивости, что, покинув кресло государственного секретаря, прямым ходом перевелся в Рим, на должность директора тамошнего Венгерского института. Что же до остальных, постепенно «вымерших» почитателей барона, то часть их обнаружила вдруг превосходство своего более или менее доказуемого немецкого происхождения, другая же часть вспомнила о превосходстве венгерской расы. Барон Грюнер, любивший людей с хорошим нюхом, не без грусти сказал им последнее «прости», но нимало не сердился; сам он на их месте сделал бы то же самое, по крайней мере, на год раньше. Чтобы утешиться, он мысленно устремил взгляд на заснеженные вершины Швейцарии, по ту сторону Лейты, и еще дальше, в туманы, встающие над Темзой, откуда смело глядели в глаза антисемитизму уже четыре миллиона его швейцарских франков. Приблизительно в десять раз больше оставалось у него в Венгрии; однако в мрачные свои минуты барон все чаще замечал, что и эти миллионы не прочь покинуть отечество.
— Я сказал, что они выиграют войну, но сказал неверно, — продолжал он, бросая беспокойный взгляд на двухметровую севрскую вазу, стоявшую у входа в большой салон. — Пользуясь терминологией великих держав, а наши итальянские друзья любят ею пользоваться, это может быть названо, самое большее, карательной экспедицией, даже в том случае, когда речь идет не о колониальной территории.
— Что это вы так педантичны сегодня, барон? — спросила пожилая плотная дама в черном бархатном платье, сидевшая в дальнем конце дивана. — Люди по приказу убивают друг друга, и не все ли равно, как это называть?
— О нет, не все равно, милостивая государыня, — ответил барон с улыбкой. — Я не называю это войной, ибо глубоко убежден, что сегодня война невозможна и в обозримый отрезок времени ее не будет. Мы до сих пор не пришли в себя после обрушенного на нас наказания божия и не вынесли бы еще одного без глубочайшего потрясения всей западной культуры. Вы, вероятно, знаете, милостивая государыня, что я человек скептического склада, для меня не существует застывших догм и непоколебимых убеждений, однако глубокую мою уверенность в том, что войны сегодня нет и быть не может, я готов отстаивать всячески.