Обладатель энергичного голоса, Миклош Фаркаш, с багрово-красным лицом пробивался сквозь гущу жадно тянувших шеи, толкавшихся гостей. В его затуманенном спиртом мозгу весть о скандале приняла причудливую форму; по необъяснимому ходу мысли у него сложилось убеждение, что кто-то грубо оскорбил его дядюшку. Ежедневные ссоры с женой и особенно сильный скандал, разразившийся накануне в семейном кругу, в присутствии тестя, и так уже сильно его взвинтили. Он вообще давно носился с мыслью, что пришла пора рассчитаться «со всей этой шайкой», а тут в довершение всего «шайка» грубо оскорбила дядю. Чаша терпения Миклоша переполнилась. Вся его разнузданная натура жаждала мести. — Что здесь произошло, тысяча чертей? — взревел он прежним, привычным к полигонам голосом, словно те, к кому он обращался с вопросом, находились в дальнем углу казарменного плаца.
— Не волнуйтесь, Миклош! — примирительна сказал барон, совершенно не подозревая, отчего так взвился его зять.
— Вы меня не учите приличиям, слышите! — заорал Миклош. — Вы думаете, что можете безнаказанно оскорблять моего дядюшку…
— Но, дорогой сын мой, как это пришло тебе в голову! — воскликнула баронесса.
Миклош упер в нее затуманенные глаза. — А вы заткнитесь!
Баронесса вскрикнула от ужаса. Барон умиротворяюще положил на плечо зятю руку, но Миклош одним движением сбросил ее.
— Не прикасайтесь ко мне, вы… вы… Да как вы смеете прикасаться ко мне! — Одним прыжком он оказался перед профессором и загородил его собой, словно решился собственным телом защитить от всяческих оскорблений. Его красивые, умащенные волосы взъерошились, тонкие ноздри дрожали от возмущения. Профессор сзади схватил племянника за руку и дернул на себя, но Миклош в возбуждении не узнал родственной хватки и вырвался, явно убежденный, что на него опять посягает кто-либо из семейства Грюнер. — Вы все извольте стоять навытяжку перед господином профессором Фаркашем! — орал он, вращая ничего не видящими глазами. — А если кто осмелится посмеяться над ним, я не сходя с места отвешу негодяю пару таких оплеух…
— Болван, — сказал Зенон Фаркаш и опять схватил Миклоша за плечо.
Марион, сидевшая у того стола, где все еще стояла Эстер, вдруг вскочила.
— Довольно, Миклош! — крикнула она. — На этот раз хватит!
Голос жены нанес последний удар остаткам выдержки разбушевавшегося Миклоша; окончательно потеряв власть над собой, он начал громко поносить евреев. Бледнолицая губернаторша с торчащими вперед зубами протяжно, сладострастно вскрикнула и потеряла сознание. По знаку бледного как смерть барона конец безобразной сцене положил лакей Янош, чья овдовевшая мать и две малютки сестренки в тот самый день прибыли в Пешт из родного села Кишманьок; обхватив сзади пьяного, почти неспособного защищаться молодого хозяина, Янош вынес его на улицу.
Четверть часа спустя гостиные опустели.
Профессор Фаркаш уже давно пребывал в самом сумрачном состоянии духа. Он стал еще более замкнутым, угрюмым и таким раздражительным, что казался почти сумасбродом; студенты, завидев его на улице, переходили на другую сторону или сворачивали в ближайший подъезд. И пил он больше, чем всегда, дома и вне дома, с сестрой не разговаривал неделями. Лицо его вытянулось, даже живот немного опал, виски ввалились. Он жаловался на утомляемость, если в кои-то веки развязывался вдруг язык, обычно это случалось в корчме, где он просиживал дни напролет, усадив с собой и шофера. Профессор пил и говорил, Гергей томился жаждой и слушал.
В начале весны, месяц спустя после нашумевшего вечера у барона Грюнера, профессор шел по нижней будайской набережной домой. Машину он отослал — захотелось пройтись пешком после обильного ужина в ресторане. Было лунно, ветрено, мелкая рябь на поверхности Дуная полнилась золотистым светом, тут же выплескивала его в набегавшие сзади морщинки волн, а те, в свою очередь, мимолетно насытясь, отбрасывали дальше назад. Сияющие блики скользили слева от профессора, справа же на бутовых камнях мостовой трепетали тени огромных каштанов с верхней набережной. Внизу было почти безлюдно, профессор оттого и выбрал эту дорогу. Ярко освещенные гостиницы на пештском берегу с чисто человеческой непреклонностью взирали на могучую реку, сверкающая огнями терраса на крыше отеля «Ритц» ослепляла и небо. Но здесь, в Буде, небо было высоким и, стоило человеку устремить в него взор, уходило еще выше. Изредка порыв пряного вечернего ветра сбрасывал на будайскую набережную бензиновое облачко, смешивал его с лунным светом и запахом воды.