— На чем же мы остановились? — сказал профессор. — Так, значит, от человека, которого вам жалко, вы уходите?
— Если не могу помочь ему.
— Следовательно, вы хотите сказать, что мне помочь невозможно?
Юлия смотрела на выцветший зеленый диван с большим темно-коричневым пятном посередине, формой напоминавшим куст.
— Для меня — невозможно.
— Что вы уставились на этот диван? — взорвался опять профессор. — Речь сейчас не о диванах.
Девушка покраснела.
— Ну?
— Вам только тот человек может помочь, господин профессор, кого вы любите.
— Это верно, — согласился профессор. — Но как мне нужно помочь?
Юлия молча смотрела в пол.
— Почему вы не отвечаете?
— Я не забыла коллоквиума на вашей квартире, господин профессор, — сказала она, колеблясь.
Профессор явно терял терпение.
— Ну, и что же?.. Ну, наболтал вам всякого… Я и сейчас болтаю. Отвечайте на вопрос: как мне нужно помочь?
Юлия вдруг напряглась. Большие черные глаза сердито блеснули, губы твердо сжались: так человек, устав спасаться бегством, поворачивается к противнику лицом.
— Почему вы хотите, господин профессор, заставить меня сказать то, что знаете лучше меня?
— Я оказываю вам такую честь — любопытствую узнать ваше мнение, — сказал профессор. — Как можно мне помочь, по вашему разумению?
Девушка посмотрела ему прямо в глаза.
— Говорить вам правду, господин профессор.
— Этим-то вряд ли. Правду слушать я не стану.
Юлия сердито встряхнула головой.
— Довольно того, что я сам знаю о себе, — угрюмо проворчал профессор.
— Господин профессор, — сказала девушка после минутной паузы, когда храбрость ее как бы отступила на шаг, чтобы получить больший разбег, — вы более высокого о себе мнения, чем того стоите.
— Это в каком же смысле? — неожиданно мягко спросил профессор. — В науке?
— В человечности, — сказала Юлия. — А значит, наверное, и в науке.
— Соединение того и другого смехотворно, сударыня, — фыркнул профессор. — Впрочем, не спорю. Итак, как же мне можно помочь?
Юлия все больше ожесточалась. Ярче сверкали глаза, руки непроизвольно сжались в кулаки. — Вы потому переоцениваете себя, господин профессор, что недооцениваете других людей, — заявила она сердито.
Профессор кивнул.
— И как тут можно помочь?
— А недооцениваете их потому, что не испытываете от них радости.
Профессор снова кивнул.
— Это вы точно определили. Никакой радости от людей я не испытываю.
На минуту стало тихо. Девушка встала, посмотрела на профессора, в черных глазах блестели гневные слезы.
— А это потому, что вы людей используете, вместо того чтобы жить с ними вместе, — воскликнула она с такой страстью, что профессор недоуменно вскинул голову. — Такая жизнь ничего не стоит! Ничего!.. Ничего!
Зенон Фаркаш молчал. Свесив на грудь огромную яйцевидную голову, он угрюмо смотрел на тоненькую, хрупкую девушку, чей странно глубокий голос будил в нем смутные воспоминания детства.
— Зачем вы спасли вчера того человека? — спросила Юлия, дрожа всем телом.
— Не по убеждению, — фыркнул профессор.
Юлия уперлась в него взглядом.
— Будь у меня сто жизней, я и тогда не стала бы жить с вами, — проговорила она, внезапно побледнев. И, не успел ошеломленный профессор опомниться, повернулась и выбежала из комнаты. В лаборатории на бегу сорвала с вешалки профессорскую шляпу и, провожаемая оторопелым взглядом Шайки, выскочила в коридор.
Любовь Зенона Фаркаша и Юлии Надь поначалу была счастливой. Хотя и тот и другая отправлялись из коренного заблуждения, наложившего печать даже на самые первые дни их любви, надежда придала обоим крылья. Юлия верила, что спасет профессора, профессор — что может спастись. На их беду, еще и весна подталкивала обоих в любовный тупик.
Профессор полюбил со свежестью и нескладностью, поразительными при его возрасте и обширном опыте. Ему было уже около пятидесяти, а он заливался счастливым смехом, подобно безусому подростку, и верил, что наконец нашел свою судьбу. Ему хотелось не только любить, но и быть любимым. Он стал таким самолюбивым, неуверенным и обидчивым в этой юной любви, что научился даже краснеть. Когда могучей белой рукой с изъеденными кислотой пальцами он обнимал девушку за узенькие плечи и привлекал себе на грудь ее изящную головку, вдыхая медовый запах густых, собранных в узел волос, когда другой рукой охватывал стройную талию, чувствуя под ладонью пульсацию ее крови и гордо прямящийся позвоночник, он испытывал глубокое потрясение, словно еще никогда в жизни не целовал женщину. Он был смешон и трогателен, словно огромный медведь, который, встав на задние лапы, обнимает косулю. Он касался ее бережно, словно боялся, лаская, переломать ей кости. Он сдерживал дыхание, как будто оно могло осквернить девушку, и стал таким самоотверженным и нежным, что почти забывал о желаниях собственной плоти. Если ему случалось увидеть ее неожиданно на улице или в университетской аудитории, высокий лоб заливался краской, и профессор чуть не спотыкался от смущения. Иногда, глядя на нее, когда она не знала об этом, — например, когда шла к нему по улице Святого герцога Имре, а он смотрел на нее, высунувшись из окна своего кабинета, — он испытывал острое желание укрыть ее от малейшего ветерка, в самом буквальном смысле слова, сдувать даже пыль на ее пути. Словно влюбленный подросток, он не верил, что у обожаемого существа могут быть естественные потребности. Он жаждал оградить ее от всего мира и в первую очередь от себя самого. Почти с первого дня их любви профессор мучился догадкой, что в конце концов сделает ее несчастной.