Впервые в жизни Зенон Фаркаш любил так, что заботился и о любимой и даже желал ей больше радости, чем себе. Вряд ли он мог бы сказать, каким образом выучился этой, ранее ему неизвестной разновидности любви. С полувековым, кожей впитанным опытом, говорившем о ничтожестве рода человеческого, он обнаружил вдруг, что наконец-то нашел в Содоме того праведника, ради которого может простить и самому себе. Убеждение, что человечеству помочь невозможно, поколебалось в нем. Праведником оказалась хрупкая смешливая девочка, такая махонькая, что он мог поднять ее одной рукой; даже став на цыпочки, она не доставала ему до губ, ее умишко поместился бы у него в жилетном кармане, — но при всем том профессор чувствовал иногда, что она на голову его выше. Ошеломительно было и то, что, ухаживая за ней уже два месяца, он не коснулся ее даже пальцем, хотя привычен был к коротким атакам и быстрым победам, если же намеченная особа за неделю-другую не попадалась на крючок, он раскланивался и уходил своей дорогой. Впервые за двадцать пять лет со дня знакомства с Эстер профессору было не до нее. Оставаясь один, он был так полон отсутствующей Юлией, что присутствие Эстер было бы ему в тягость.
Как могло случиться, что профессор, с его заигранными нервами и разочарованной фантазией, влюбился в неопытную девушку, даже не соответствовавшую его любовным вкусам? Он сам не мог надивиться этому. Прошло полных два месяца, как вдруг маленькое событие, словно предупреждающе поднятый палец, открыло ему, что он влюблен. До тех пор ему просто было хорошо в обществе Юлии. Невыразимо хорошо и приятно. Он потягивался, потирал руки, мирно крутил пальцами на животе, нервные подергиванья мизинца совершенно прекратились, его даже не тянуло пить или, по крайней мере, тянуло гораздо реже. Он забыл все, что его раздражало, приятные эпизоды дня — прежде моментально выветривавшиеся из головы — накапливались, собирались один к другому, то и дело радовали каждым уходящим мгновением. Это было такое приятное времяпрепровождение, что время на самом деле им заполнялось. Так все и шло, но однажды Юлия не явилась на условленную встречу.
В это время они встречались чаще всего под открытым небом, на горе Геллерт, в «Печальном пастухе», или на террасе будайского «Киоска», где выпивали по чашечке кофе, иногда ужинали в «Соленых купальнях». Дальше, в Пешт, обычно не забредали, потому что Юли не разрешала профессору присылать за ней машину, да и обратно лишь редко и неохотно соглашалась, чтобы ее подвезли, если было уж слишком поздно. Постепенно сложилось так, что Юли приезжала на место свидания трамваем, профессор — на машине, которую тут же отсылал, и возвращались домой оба трамваем, каждый в свою сторону. Позднее, все глубже проникаясь нежностью, захватившей все способные трепетать клетки его тела, профессор дошел до того в юношеской своей рыцарственности, что тоже садился в тряский трамвай и катил в зуглигетскую кондитерскую «Август», уже всерьез мучась мыслью, что ему удобней и лучше, даже когда они вместе, чем этой слабенькой хрупкой девушке, которая ради него — он так и понимал: ради него! — спешит на их дружеские рандеву. Поначалу они виделись в корчмах, скромных ресторанчиках, потом в кафе и кондитерских, чаще в дешевых кафетериях, туда и обратно ехали на трамвае, короче говоря, у него почти не было случая хотя бы коснуться ее руки; профессор даже не заметил, как понемногу отошел от привычного образа жизни и, бесконечно мягко подталкиваемый извне, перекочевывал в какой-то другой мир, который незаметно, осторожно начал работать над его вкусами, мыслями. Правда, ожидая девушку в каком-нибудь жалком кафетерии на проспекте Верпелети, он иногда клял про себя все на свете, чувствуя, что головой вот-вот прошибет низкий потолок, от жесткого стула на заду останутся синяки, дешевым кофе или скверным лимонадом испортит себе желудок; но, стоило за окном кафетерия промелькнуть стройной фигурке Юли с высоко подколотым узлом волос, неизменным портфелем под мышкой и неуверенностью в стройных ногах, застывших на мгновение у двери, пока она озиралась в тесном, пропахшем кофейным суррогатом помещении, — и потолок в тот же миг взлетал до небес, к звездам, стул превращался в уютное кресло, кофе приобретал арабскую пылкость и аромат, а сам профессор Фаркаш, вскинув огромную свою яйцеобразную голову, начинал светиться, словно заимствовав у солнца его счастливое сияние, обворожительную улыбку — у рыцаря, девственную всполошенность — у восемнадцатилетнего влюбленного юноши. Нигде и никогда еще не чувствовал он себя так чудесно, как в этом кафетерии. И подумывал уже иной раз, пренебрегая собственным жизненным опытом, что бескорыстная дружба между мужчиной и женщиной, пожалуй, все-таки возможна.