Он встал, нахлобучил шляпу на голову.
— Господин профессор, — выговорила Юли грудным своим голосом, горячо и робко глядя на профессора из-под длинных черных ресниц. Она сидела перед ним, такая чистая и слабая, что профессор чуть не выругался в бессильной ярости.
— Вы что-то изволили сказать? — спросил он через плечо, словно обиженный ершистый подросток.
— Простите, что я не пришла! — взмолилась девушка. — У меня было очень важное дело.
— Разумеется, у вас было важное дело, — повторил профессор с горечью, все еще стоя к Юли спиной. — Не такая уж большая радость встречаться со стариком.
Сзади послышалось какое-то движение. — Со стариком?!
— Именно! — подтвердил профессор, не двигаясь с места.
Юли тихонько засмеялась. — Что только вам приходит в голову!
— Вы сами это сказали, — проворчал профессор. — Или станете теперь отрицать? Разве вы не сказали тогда на набережной по первому впечатлению, что я постарел?
Девушка за его спиной вдруг рассмеялась так звонко, что профессор, побагровев, рывком повернулся к ней. — Над чем смеетесь?
— Над вами, господин профессор, — продолжала смеяться Юли, проглатывая последний кусочек колбасы. — И чего только вы не держите в голове!
— То, что само туда просится. Ибо принадлежу к той весьма редкой разновидности животного мира, коя серьезно относится к собственным мыслям, даже если они по видимости случайно западают в голову. Потому-то я так упорно держусь и за эту навязчивую идею.
— За какую, господин профессор?
— За вас.
Юли рассмеялась.
— Почему вы смеетесь?
— Для меня и то уже честь, господин профессор, — сказала девушка, вытирая пальцы носовым платком, — что я могу быть навязчивой идеей в такой голове, как ваша.
— Я тоже так считаю.
На мгновение стало тихо. Профессор сел на прежнее место, к машинке «Смит».
— Надеюсь, вы не считаете меня идиотом, сударыня, — заговорил он мрачно. — Я уже в том возрасте, когда человек бежит только в том случае, если его гонят. Вы, очевидно, лишь потому терпите мое общество, что почитаете его честью для себя. У меня нет никаких сомнений, сударыня, в том, насколько я смешон.
— Господин профессор! — воскликнула Юли испуганно.
Профессор сделал отстраняющий жест.
— Довольно! — сказал он. — Я не знал, что вы живете в таких чудовищных условиях. Почему вы не выйдете замуж?
— Мне пока не хотелось, — не сразу ответила девушка.
— Еще не были влюблены?
Юли покраснела. — Была, — сказала она, подумав. — Да, была. — Естественно! — Профессор кивнул. — И что помешало свадьбе?
— Моему жениху пришлось уехать за границу.
— Куда?
— В Чехословакию, — сказала девушка.
— В Чехословакию? А чем же он занимается?
— Собирался быть химиком.
— Учился в Пештском университете?
— Да.
— Как фамилия?
— Не думаю, господин профессор, чтобы вы помнили его…
— Ну-ну, назовите!
— Барнабаш Дёме.
— Знаю. Он был коммунист. Потому и уехал в Чехословакию.
Юли чуть заметно наклонила голову.
— Вероятно.
— Вероятно… вероятно! — повторил профессор. — Не спрашиваю, коммунистка ли вы, все равно правды не скажете! Но, надеюсь, ума у вас хватает…
— Хватает… или не хватает… — Юли бросила на профессора смешливый взгляд. — Но в вашем обществе, господин профессор…
— Слушаю. Продолжайте.
— В вашем обществе, господин профессор, я хотела бы ею быть.
— Понимаю, — сказал профессор, хмурясь. — С полным правом. Между прочим, ваша хозяйка спросила, не из полиции ли я.
Мысль о том, что профессора Зенона Фаркаша приняли за детектива, была так непереносимо смешна, что Юли бурно расхохоталась. Она смеялась радостно, озорно и чистосердечно, так мило и естественно, что первоначальное подозрение рассеялось в душе профессора, уступив место более тяжкой тревоге. — Ну, а когда Дёме вернется из Чехословакии, если, конечно, вернется… тогда вы выйдете за него?
Юли, не переставая весело смеяться, затрясла головой.
— Не выйдете?
— Так она вас за полицейского агента приняла? — не унималась Юли. — Ой, я умру со смеху! Как-то ко мне приходил полицейский, потому что меня записали как свидетельницу одного уличного происшествия, и она с тех пор… Ну, понятно, ведь вы пришли так поздно…
Профессор смотрел на поношенные коричневые туфельки, сотрясаемые смехом, они то и дело постукивали по ножке табуретки. Целовал ли кто-нибудь когда-нибудь эти смеющиеся ножки, думал он мрачно, потом перевел глаза на девственные губы, которые тоже не знали мужских губ. И голос ее сейчас, когда она смеялась так беззаботно, словно высветлился, стал более девичьим.