Она хотела спасти Зенона Фаркаша: хотела, чтобы он стал коммунистом. Это была отчаянно смелая затея, но Юли надеялась, что любовь станет ее союзником. Счастливая любовь должна была еще прибавить разума и твердости ее целеустремленному существу, сделать профессора Фаркаша более самоотверженным, способным к самоотречению, а их союз — ослепительным образцом подлинной человеческой высоты мужчины и женщины. Перед ее глазами вставал пример супругов Кюри. Это была головокружительная задача, однако Юли чувствовала в себе достаточно силы, твердости, такта и революционного одушевления, чтобы ее выполнить. А главное — нежности, которая поможет преодолеть все препятствия и, прежде всего, уже закостеневающее человеконенавистничество профессора и вероятное сопротивление его окружения.
Она ощущала в себе неиссякаемую нежность, которая жаром обдавала всю кожу, изливалась в кончиках пальцев, туманила глаза. Всякий раз, когда она видела могучую, немного нескладную фигуру профессора с огромной головой, вопрошающим лбом и символом его человеческих слабостей — бесстыдно топорщившимся животом, со смешными складками по-детски вкривь и вкось застегнутого, часто в жирных пятнах, жилета, когда видела громадные ботинки, с наивной мужской грубостью попиравшие пространство, особенно же длинную и широкую, слишком прямую и потому казавшуюся беззащитной спину, — ее охватывало умиление, словно то был ребенок, который нуждался в защите. Юли считала профессора гениальным и совершенным, но отдельно взятые части его тела возмутительно глупыми; ей просто трудно было поверить, что при такой-то глупости они еще умудряются кое-как обслуживать профессора и поддерживать его существование. Профессорские капризы напоминали ей капризы разбуянившегося ребенка, внезапные вспышки гнева — сердитые потуги мучимого спазмами младенца. На счет той же детской незащищенности относила она огрубелость ума и характера, полагая, что этой незащищенностью злоупотребили и тогда она переродилась в человеконенавистничество. Когда, придя ночью домой, Юли впервые увидела в своей комнате возле машинки профессора, когда поняла: он встал потому, что вошла она, — ее сердце так забилось от сладкой любовной жалости к нему, что она побледнела. Профессор подумал тогда — от испуга. Но Юли давно уже поняла про себя, что профессор Фаркаш влюблен в нее, хотя сам того еще не подозревает, и не сомневалась, что ночное посещение профессора может означать только одно: теперь он знает. Упершись обеими руками в стол, наклонив вперед голову, он стоял в этой тесной для его громоздкого тела комнатушке с видом человека, предавшегося своей судьбе.
Юли отчетливо сознавала, за какую трудную задачу берется. Понимала, что пройдут годы, пока она с этой задачей справится, то есть сделает из профессора человека. Человека — то есть коммуниста. Она не спешила. Обращалась с любовью профессора бережно, как с расписным яичком. Не торопила, терпеливо ждала, пока его любовь созреет сама. И в его душевный мир не хотела врываться слишком рано, влиять на мысли его и вкусы; знала, что это станет возможным только тогда, когда она сделает его счастливым. Ей необходимо было время. И хотя сама она любила так горячо, что беспрекословно, с радостью выполняла бы любые желания и капризы профессора, у нее все же хватало сил служить ему более трудную службу: она хотела спасти в нем человека. Для нее это значило одно: сделать из него коммуниста. Любую иную, не столь высокую ступень она сочла бы недостойной себя. Любовь к некоммунисту, кто бы он ни был, сочла бы предательством. С тех пор как семнадцати-восемнадцатилетней девочкой она влюбилась в Барнабаша Дёме и, рука об руку с ним, приняла участие в рабочем движении, профессор Фаркаш был первым мужчиной, сумевшим взволновать ее сердце. Чем сильнее она его любила, тем больше жаждала думать с ним одинаково о том, что происходит в мире, вернее, чтобы он думал так, как она. Беззаветно преданная коммунистическим идеям, остро чувствуя кровную с ними спаянность, она и любовью своей хотела служить им. И когда весной, через несколько дней после встречи на берегу Дуная, она спешила на первое свидание с профессором, у нее не возникало ни малейших сомнений в том, что она останется верной своим идеалам.