— Ты как сюда попал? — удивленно спросил Нейзель, вскидывая на него глаза из-под помятой черной шляпы. Всеми морщинами худого, костлявого лица, глубоко сидящими голубыми глазами, густыми седыми усами, свисающими вниз от углов рта, он приветливо улыбался Балинту. Балинт заулыбался тоже: его крестный был выбрит, как всегда. — Так как же ты сюда попал?
— Я тетю Луизу ждал у лавки Лауфера.
Нейзель поздоровался с мальчиком за руку. — Мой крестник, — сказал он стоявшему рядом с ним человеку в форме кондуктора Будапештской трамвайной компании; тот тоже протянул Балинту руку. — Когда в Пешт прикатил?
— Утром. — Балинт размышлял, говорить ли с ходу о том, что привело его сюда. — Ведь вам, крестный, расчета не дали, правда?
Нейзель секунду пристально смотрел на мальчика, потом глазами дал понять: рассчитали. — Почему же вы тогда бритый ходите? — невольно воскликнул Балинт. Кондуктор рассмеялся, а Балинт вспыхнул и уставился на свои босые ноги. — Ну, а ты зачем приехал? — спросил крестный.
Мальчик не ответил. Он еще не переварил двойное разочарование: разочарование большее — что и крестный, хотя более двадцати лет проработал на «Ганце», получил все же расчет, и разочарование меньшее — что его наблюдения оказались неверны.
— Безработные не бреются, — сказал он, глядя кондуктору прямо в глаза; его лоб покраснел, выдавая раздражение.
— Ты-то почем знаешь? — снова засмеялся кондуктор.
— Он вырос здесь, в «Тринадцати домах», — пояснил Нейзель и умиротворяюще положил руку на плечо мальчика. — Как-нибудь выдюжим, парень, слышишь! А нос вешать мужчине не к лицу!
— Бритье ведь денег стоит, — проговорил Балинт упрямо, все так же не сводя глаз с кондуктора. — Даже если самому бриться, как дядя Лайош.
— Тут ты прав, — кивнул кондуктор.
Но Балинт все еще не выпускал его из своих острых зубов. — А потом, если человек бритый, так он и в корчму скорей завернет. — Балинт увидел, что дядя Лайош, его крестный, улыбается в седые усы, и сразу успокоился. Он посмотрел через дорогу: на другой стороне проспекта колыхалась и бурлила огромная толпа — словно был воскресный полдень и люди шли в Уйпешт на футбол.
— Вы меня о чем-то спросили, крестный?
— Зачем в Пешт пожаловал?
— Мама не знает, что я здесь. Работу ищу.
Старый рабочий покачал головой. — Нынче ты не найдешь работы.
— Найду, — тихо отозвался мальчик.
— Вряд ли.
Все трое помолчали. — Совсем у вас худо? — спросил Нейзель. Балинт смотрел на кондуктора; он тоже был уже пожилой, с усталыми глазами и изборожденным морщинами лицом, на левой руке не хватало среднего и безымянного пальцев: потому, видно, и пришлось прежнюю работу оставить, податься в кондукторы. — Деньги-то позарез нужны?
— Нужны, — ответил Балинт коротко.
— Ты не мог бы пристроить его у вас в каком-нибудь депо? — обратился Нейзель к кондуктору.
— Ничего не выйдет, — сказал кондуктор, — туда только с записками от дирекции берут. И по этим ребятам сразу видно, что они либо к христианским социалистам вхожи, либо к «пробуждающимся мадьярам». — Они медленно шли мимо корчмы. В этот момент оттуда, сильно раскачиваясь, выплыли двое; едва удерживаясь на ногах, подпирая друг друга, они остановились посреди тротуара и, обнявшись, затянули песню. — Эти тоже на судостроительном работали, — сказал старый Нейзель, — вместе со мной расчет получили. — Теперь у нас уже до того дошло, — продолжал кондуктор, — что у всех поголовно, не спрашивая, вычитают из получки членские взносы в кассы «пробуждающихся» или христианских социалистов. — Твоя жена выписалась из больницы? — спросил Нейзель.
Балинта это уже не интересовало. — Я пойду по своим делам, крестный. Скажите, пожалуйста, тете Луизе, что я приду к вечеру и буду спать у вас, если можно. — Из кармана он вытащил букетик помятых подснежников. — И вот это, пожалуйста, ей передайте.
— Он пойдет по своим делам! — засмеялся кондуктор, глядя вслед Балинту, худенькая маленькая фигурка которого в мгновение ока исчезла среди проносившегося по проспекту транспорта.
— Сколько ему лет?
— Двенадцать.
— Ладный парнишка, — сказал кондуктор. — Из этого человек вырастет.
Минут через пятнадцать Балинт уже стучался в квартиру на втором этаже большого дома по проспекту Ваци; здесь жил Фернандо Рафаэль, итальянский резчик по камню и скульптор. Балинт ни разу не остановился по дороге, но его острые мальчишеские глаза, любопытные, как сама невинность, и верные, словно зеркало, примечали все и справа и слева: он видел бойню, за нею длинный, растянувшийся на целый километр, незастроенный участок, а дальше высоко изогнувшийся хребет Хармашхатархедь с покрытыми лесом склонами, глядящими на Пешт, — все это изменилось за год лишь настолько, насколько украсила их радость долгожданной встречи; впрочем, заборы и надписи на них, сделанные мелом, остались прежними. Балинт засмеялся довольный и побежал дальше.