Из обывателя она должна была воспитать коммуниста. Юли знала, что одной любви это не под силу, что надо призвать на помощь и ненависть. У профессора были сотни мелких, отчетливо буржуазных привычек, которые уже царапали обостренную пролетарскую чувствительность Юли; поначалу, правда, это было лишь вроде легких ссадин на коже, потом против них стало восставать все ее нутро. Ей не нравилось, что профессор освежает лицо и шею одеколоном. Не нравилось, что он спит после обеда и требует такого внимания к этой привычке, что весь дом в это время ходит вокруг него на цыпочках, как вокруг тяжелобольного. Не нравилось, как он обращается с официантами, шоферами, мастеровыми, не нравился его резкий безапелляционный голос, короткие жесты, заранее отвергающие всякие объяснения, раздражало, что, заказывая ужин, он никогда не смотрит официанту в лицо. Эта острота восприятия не раз приводила ее к стычкам даже с Барнабашем Дёме, хотя в студенте укоренилось гораздо меньше барских замашек, да и от тех, что были, он сам старался избавиться, — теперь же из-за спины Зенона ей ухмылялась тяжелая тень его устоявшегося за десятилетия буржуазного прошлого. Если ей приходило иной раз в голову, что мать могла бы ходить шить в дом профессора, ее горло сжималось от мучительной ненависти. Она стала любовницей человека, у кого ее мать могла быть поденщицей, батрачкой, и, если бы профессор случайно встретился с ней в передней, первой поздоровалась бы она!
Юли не сомневалась, что, призвав на помощь детские свои воспоминания, она не погрешит против собственных убеждений; как бы слепо ни полюбила, она и в любви останется коммунисткой. Но почем знать, не отравят ли самую любовь ее эти воспоминания, с помощью которых она собирается закалять свое классовое самосознание? Когда после первого взрыва отчаяния она на минуту пришла в себя, подняла от машинки лицо и увидела Зенона Фаркаша, стоявшего перед ней со сластями и цветами в руках, с задранной по-мужски заносчиво шеей и потрясенным, растерянным лицом, когда поймала его взгляд, виноватый взгляд ребенка, который даже не знает, в чем его вина, увидела несмелые губы, которые что-то хотят сказать и не решаются, ноги, которые хотят подойти к машинке и боятся сделать шаг, — когда безошибочным женским чутьем угадала безвинное отчаяние стоявшего перед ней сорокашестилетнего мужчины и его робкую пристыженность, сердце ее вдруг захлестнуло жаркой волной нежности, и она поверила, что эта нежность до конца ее жизни будет оберегать их любовь. Охранит ее от всех превратностей будущего. Охранит от буржуазности самого профессора. Охранит от ее собственной ненависти.
На третий день, в воскресенье, они поехали в Сентэндре, до «Пограничной чарды». По желанию Юли отправились трамваем, потом местным поездом, как все прочие смертные. Профессор, впрочем, попытался воспротивиться, но когда Юли, доказывая свое, узкой белой ладонью коснулась его руки, не решился более возражать.
— Вы поверьте, куда веселей жить вместе с людьми, чем оставаться в стороне. Вы не знаете людей, Зени!
— Ну-ну! — буркнул профессор.
Юли ему улыбнулась.
— Или знаете в их дурные минуты. Вот увидите, какие они милые и забавные, когда им хорошо. Понаблюдайте их!
— Если уж я выбираюсь погулять, — ответил профессор, — то предпочитаю наблюдать природу. Или, за неимением лучшего, женщину, которую везу с собой.
С виду речь шла о пустячной, невинной поездке в Сентэндре, но Юли умело повела профессора много далее «Пограничной чарды» — в мир человеческих будней. Первая крохотная, хитроумная победа над профессором так ее обрадовала, что она громко насвистывала, умываясь и одеваясь утром, и потом, всю дорогу от дома до «Бананового острова» на Берлинской площади, где на шесть часов назначила свидание с профессором, с ее лица не сходила блаженная улыбка. Оба пришли точно, минута в минуту. Юли издали увидела профессора и громко рассмеялась: у него было недовольное, капризное лицо ребенка, раньше времени поднятого от сна. Профессор шагал лениво, нога за ногу, туфли налились свинцом недоспанных часов, шляпа сидела где-то на затылке, под глазами темнели мешки, словно он позабыл умыться. Но едва заметив Юли, он просветлел, засиял, ноги обрели крылья, морщины исчезли из-под глаз, он замахал ей всем своим стокилограммовым телом. Пусть не ради чего другого, но хотя бы вот ради этих минут, к которым Юли взволнованно готовилась всю дорогу, стоило взвалить на себя какую угодно ношу. Зенон Фаркаш и маленькая студентка так устремились друг другу навстречу с противоположных концов пешеходного островка, что только слепой не видел: они летели.