— Я тоже не знаю, но догадываюсь. Ой, помру от смеха! Ему обидно, что вы занимаете вдвое больше места, чем он. По глазам вижу. Такие коротышки все очень завистливы. Не оборачивайтесь!
— Я хочу взглянуть на него!
Юли обеими руками вцепилась ему в жилет.
— Нет, нет! — зашептала она, и губы дрогнули от сдерживаемого смеха. — Я запрещаю. Не нужно понапрасну обижать людей. Хватит и того, что вы на две головы их выше.
— Ха-ха-ха, — смеялся профессор.
— Пониже наклонитесь… я вам еще что-то покажу.
— Но ведь я и этого еще не видел…
— Это потом, — шептала Юли, — когда он привыкнет к вашим габаритам. Не нужно раздражать людей, Зени! Сейчас я покажу вам вон там, налево, у самой двери… только не оборачивайтесь!
Профессор опять расхохотался. — Да иначе как же покажешь?
— Это тоже потом, а сейчас я только расскажу. Там стоят молодые супруги…
— Откуда ты знаешь, что супруги? — весело спросил профессор.
— Вижу, у нее на пальце обручальное кольцо… И потом они утром, перед тем как ехать, поссорились.
— Но откуда же ты можешь это знать? — уже громко хохотал профессор.
— Такие молодые супруги всегда ссорятся, — шептала Юли, — когда собираются в воскресенье на прогулку… Не смейтесь так громко!.. Я знаю одну похожую пару, так они каждое воскресенье по утрам друг другу в волосы вцепляются.
Профессор удивился. — Зачем же они тогда на прогулку едут?
— Вам этого не понять, — смеялась Юли. — Ой, не надо оборачиваться, эта женщина смотрит сюда. Совсем махонькая молоденькая женщина, беленькая и сдобная, словно только что из печи вынули. Глаза у нее большущие, голубые, но она сейчас такая сердитая, что даже поглупела… Наверное, укладчица в типографии.
— Это-то откуда тебе известно? — удивился профессор.
— А ее муж, пожалуй что, печатник, — шептала Юли. — Наверняка в одной типографии работают. Когда знаешь рабочих, примерно можно догадаться, у кого какая профессия.
Профессор удивился еще больше. — Ты-то откуда их знаешь?
— Из дому еще, из Печа, — сказала Юли. — Да и в Пеште я четыре года на Андялфёльде жила… Ну вот, теперь… муж стоит позади жены и очень хочет помириться, надоело ему ссориться. Вот потеха!
— Почему? Что они делают? — спросил профессор.
— Вы бы видели!
Профессор веселился, не сдерживаясь: нельзя было без смеха смотреть на отчаянно морщившийся носик Юли, ее таинственно вздернутые брови и прищуренные смеющиеся глаза, в которых сейчас ярко горело озорное веселье.
— Ну, позволь же обернуться наконец! — взмолился профессор.
Юли затрясла головой. — Нельзя! Я скажу, когда можно… Словом, муж что-то шепчет, а жена все голову отдергивает, как будто боится щекотки. Ухо у нее стало красное, как мак! А теперь и вовсе надулась…
— Что ты опять смеешься?
— Теперь плечиком подергивает, — шептала Юли. — Совсем как на сцене поссорившиеся влюбленные! Ну, какие милые!
— Я обернусь, а? — попросил профессор.
— Никак нельзя, — прошептала Юли. — Вы слушайте, я все-все расскажу. Ах, боже мой, что случилось?
— Что такое? — спросил профессор взволнованно.
— Муж отвернулся и теперь смотрит в окно. На виске у него прыщик, и он очень разозлился. Как вы думаете, они помирятся еще здесь, в вагоне?
Профессор захохотал так, что Юли от смущения готова была провалиться сквозь землю.
— Мне-то как знать? — прогромыхал он.
— Тише! — попросила Юли. — Все смотрят сюда. Давайте держать пари! Я говорю, что они помирятся. А вы?
— И я тоже самое.
Юли засмеялась. — Я говорю, помирятся еще до Бекашмедьера.
— И я тоже, — с бесконечной нежностью произнес профессор.
Юли на секунду вложила ладонь в его руку: словно птичка присела передохнуть. Оба помолчали.
— Ну, теперь можно мне оглянуться на бороду? — спросил профессор.
— Еще нельзя, — сказала Юли тихо. — Вы смотрите на меня, я все расскажу, что вам знать нужно. А теперь взгляните в окно, здесь налево фабрика Гольдбергера. Однажды я кое-что расскажу вам о ней.
— Сейчас!
Юли засмеялась. — Пока нельзя… Но это было очень важно.
Она еще не могла поведать профессору — не пришло для того время, — что полнотою своей любви они косвенно обязаны этому самому заводу: пять дней назад профессор напрасно ждал Юли в саду «Киоска», потому что Юли вела на фабрике Гольдбергера агитацию среди бастовавших рабочих, которые требовали повышения заработной платы; весь день беседовала с людьми в соседней корчме, а поздним вечером еще обсуждала насущные вопросы со стачечным комитетом. Если бы в тот день она не пропустила свидания, профессор не пришел бы к ней на улицу Изабеллы. Двойная полнота того дня — полнота в любви и успешная работа в организации — слилась не только в сердце, но и в помыслах Юли, укрепив девушку в убеждении, что ее коммунистические воззрения и любовь к Зенону Фаркашу могут идти рука об руку, и, исповедуя одно, она не грешит против другого. Успех двухнедельной забастовки был в первую очередь заслугой Венгерского молодежного комитета, но ячейку на фабрике Гольдбергера организовала Юли; а разве любовь профессора, которая именно в тот день впервые выразила себя открыто и недвусмысленно, не была делом ее умных, прилежных рук?