— Что ты сказала? — рассеянно взглянув на фабрику, спросил профессор. — Что было важно?
— Нет, пустяки, — сказала Юли. За пробегавшими по ее лицу улыбками возникла вдруг еще одна, явно отражавшая какое-то новое приятное событие. Она приподнялась на носки, пристально вглядываясь через плечо профессора в глубину вагона.
— Опять что-нибудь случилось? — спросил профессор.
— Пожалуйста, не насмехайтесь! — сказала Юли. — Конечно, случилось. Постоянно что-то случается, нужно только уметь видеть… Вот теперь эта славная старушка…
— Которая?
— Ну, с седыми волосами, с белым пучком…
— Понятно… та самая славная старушка, которая чуть не затоптала нас.
— Ну, хорошо, хорошо, не смейтесь! — сказала Юли. — Теперь она с проводником ссорится. Совсем из себя вышла, бедняжка, красная вся и даже очки сняла. Жаль, не слышно мне, что она говорит.
— Жалко, — сказал профессор. — Можно мне обернуться?
— Нет, нет, нельзя! — затрясла головой Юли. — И так уж весь вагон над ней потешается. Ой, да она сейчас поколотит проводника!
— Как так? — спросил профессор, не сводя глаз с взволнованной физиономии Юли.
— Она ему кулаком грозит, — пояснила Юли и, рукой опершись профессору на плечо, опять приподнялась на цыпочки. — Но проводник какой молодчина! Вы бы видели, как он спокойно, разумно ей отвечает и даже не улыбается, знает, видно, что рассерженный человек от этого еще больше злится. Вот видите, это настоящий мужчина!
— Можно обернуться? — спросил профессор. — Хочу посмотреть на настоящего мужчину.
Поезд подошел к станции Ромаифюрдё. От станционного здания длинная аллея вела к Дунаю, под ее сень спешили только что сошедшие пассажиры, в большинстве своем молодые мужчины и женщины; все они устремились к берегу, где в легких времянках хранились их лодки. На площадке стало свободнее.
— А бородач ведь сошел! — воскликнула Юли. — Ну вот, теперь он нам кланяется.
— Он мне кланяется, — сообщил профессор.
Оживленное личико Юли выразило крайнее изумление. — Почему?
— Потому что мы знакомы.
— Вы его знаете?!
— Это господин Хаберфельд, мой портной. Двадцать лет меня обшивает.
— Так вот почему он буквально пожирал вас глазами!.. Он хотел поздороваться! А я-то думала…
Они дружно расхохотались. Когда профессор Фаркаш вспоминал потом этот день, ему казалось, что за минувшие десять лет он не смеялся столько, сколько на этой незамысловатой прогулке, наивнее и очаровательнее которой ему не пригрезилось бы даже в юности. Каждую минуту этого дня, с шести часов утра и до двух после полуночи, когда они вернулись на улицу Изабеллы, он с удовольствием вспомнил бы и в час смерти как сладостный символ возможного для человека счастья. Он хохотал весь день напролет, наивно и ненасытно, как вырвавшийся на волю мальчишка, — и от безгрешного, легкими пузырьками вскипавшего веселья не скребли на душе кошки, не наливалось усталостью тело. Он неизменно смеялся вместе с Юли, не над нею и не против нее, ни разу не предварив ее смех и не отстав, разве что мыслью чуть-чуть опережая, но тут же делясь этой мыслью с нею. Когда девушка взглядывала на него, он знал, почему она смотрит, и Юли тотчас понимала каждый его взгляд. Нежность понимания блестела у обоих в глазах. Так это и есть любовь? — спрашивал себя профессор.
Сойдя в Сентэндре с поезда и поняв, что в битком набитый автобус им уже не попасть, они молча друг другу улыбнулись.
— Не беда! — сказала Юли, — Пойдем пешком! Так даже лучше.
— Сколько километров?
— Пять.
— А если б и пятьдесят! — воскликнул профессор с ироническим воодушевлением, огромным белым лбом нависая над тоненькой девушкой в красной кофточке. — Да если я каждым моим годом сделаю только шаг, мы вмиг будем на месте. Это ж совсем рядом, хоть с места не трогайся.
— Только никаких отговорок! — сказала Юли строго. — Вот увидите, какая это красивая дорога.