Юли все еще не решалась сказать профессору о том, как на практике понимает человеколюбие. Чем лучше она его узнавала, тем больше любила и тем труднее казалась ей поставленная перед собою задача. Нет, она не могла спешить, если хотела, заботливо и нежно направляя привязанность к себе профессора, достичь своей цели. Однако с осени свободного времени у нее стало значительно меньше, работа в партии занимала не только время, но и помыслы. Все это приходилось держать от профессора в тайне. Юли впервые испытывала сердечную и душевную близость к человеку, которому не могла сказать даже о своей принадлежности к коммунистам, и хотя за годы работы в партии научилась строго хранить тайну, молчать становилось все труднее.
И перед партией ее совесть была нечиста. Юли еще не рассказала товарищам о великой перемене, происшедшей в ее жизни: о своей любви к человеку буржуазного мира; впрочем, она понимала, что это не сказывается на ее деятельности, знала, что рано или поздно придет черед для исповеди, и потому самообвинения лишь подспудно тлели в ее сердце. Но своего возлюбленного она обманывала. Глядя в доверчивые, ничего не подозревающие глаза профессора, она ощущала собственную нежность к нему притворством, молчание — предательством. Тщетно утешала себя тем, что это молчание косвенно служит их любви: всякий раз, как ей приходилось лгать профессору — если не могла провести с ним вечер или опаздывала на свидание, — горло у нее сжималось и на сердце ложилась тяжесть; она начинала бояться, что выдаст себя. Полное доверие, с каким профессор принимал любой ее обман, было для нее непереносимо.
— Завтра мы не увидимся, Зени, — сказала она как-то вечером, прощаясь с профессором.
— Вообще не увидимся?
Юли покачала головой.
— Опять надо срочно печатать? — спросил профессор. — Плюнь ты на все! Лучше я тебя увезу куда-нибудь.
Юли опять покачала головой.
— Ну ладно, — согласился, профессор. — Но вечером я все-таки загляну к тебе, вдруг ты кончишь пораньше.
Юли надела пальто. — Не приходите. Я буду работать не дома.
— А где же? — удивился профессор.
— Я пишу под диктовку на квартире.
Профессор посмотрел на нее. Он не сказал ни слова, но сердце девушки сжалось. На следующий день в четыре часа ее будут ждать с паролем в Крепости, на площади Святой Троицы, и когда она освободится, неизвестно; впрочем, она вообще неохотно встречалась с профессором в те дни, когда вела нелегальную работу. Не отдавая себе в том отчета, она ощущала свою любовь несовместимой с партийной работой — как ни серьезно было ее чувство — и старалась устраиваться так, чтобы то и другое не встречалось в ней хотя бы во времени. Вот уже месяц, как Юли работала в аппарате нелегальной печати коммунистической партии Венгрии; работа забирала не слишком много времени, однако была опасна, особенно с тех пор, как дело находившихся под судом коммунистов передали военному трибуналу, не говоря уж о пытках предварительного следствия, которые сломили не одного стойкого борца, толкнув на предательство. Юли еще не познакомилась лично с отделом контрразведки, но о следственных методах полиции знала не понаслышке: сломанный и плохо сросшийся мизинец на левой ноге и шрам за левым ухом, длиною в спичку, были верными памятками; первую скрывал от людей — но не от нее самой — туфель, вторую — пышный узел волос. Обе отметины появились три года назад, после разгрома коммунистического движения среди студентов. Ведя политическую работу, Юли не часто вспоминала улицу Зрини, когда же все-таки вспоминала, это не только не устрашало ее, но даже прибавляло отчаянности и твердости, удваивая силы; она становилась особенно рассудительна, спокойна и в то же время воинственно весела; ее улыбающееся юное лицо, сияющие глаза, чистый серьезный лоб будили в людях огромное доверие, как будто они повстречались с самим Грядущим.
Свидание на площади Святой Троицы заняло у нее всего несколько минут. К ней подошел молодой человек, приподнял шляпу.
— Вы не знаете, барышня, где тут фуникулер?
Юли ему улыбнулась. — Он сегодня не работает.
— Привет, — сказал молодой человек и протянул руку. — Пошли на бульвар к Башне. Я тебя узнал издали по красному свитеру.
Через несколько минут они расстались. Юли получила задание съездить в Зугло[133], на уже знакомую ей квартиру, служившую коммунистической партии одним из складов литературы, и сообщить работавшему там товарищу, по скольку экземпляров на район паковать нелегальные издания — «Коммунист» и «Партийный работник» — для районных распространителей. Прежде чем проститься, условились о следующей встрече: через неделю вечером Юли войдет в телефонную будку на углу улицы Надора и улицы Яноша Араня, и если на сотой странице телефонной книги номер страницы окажется обведенным красным карандашом, на следующий день они встретятся в шесть часов вечера в условленном кафе на Фехерварском проспекте. Договорились и о контрольной встрече: если красного кружка на сотой странице не будет, Юли зайдет в ту же телефонную будку через неделю, а на следующий день — в корчму.