Перед домом сыщика не оказалось, похоже было, что их расчеты оправдались; ничего подозрительного Юли не заметила и потом, на обратном пути. Она поехала прямо в университет, попросила старого привратника подержать у себя до завтра тяжелый сверток. Здесь литература была в большей сохранности, чем у нее дома, сверток мог пролежать спокойно даже неделю, пока она не доложит обо всем на явке и не получит указаний, куда его переправить. Выйдя из привратницкой, Юли лицом к лицу столкнулась с профессором Фаркашем, спускавшимся по лестнице. Лицо профессора засияло радостью, он протянул девушке обе руки.
— Значит, ты все-таки кончила раньше, чем думала? — весело спросил он. — А я просто не знаю, что делал бы без тебя вечером.
Юли стояла, не в силах выговорить ни слова.
— Но почему ты не позвонила? — спросил профессор. — Еще минута, и меня здесь уже не было бы. Ах, черт, до чего ж хорошо, что ты пришла! У стариканов вроде меня больше везения, чем ума.
— Собственно говоря, я еще и не кончила, — пробормотала Юли.
Даже любовь ее не в состоянии была справиться с тем запутанным чувством, сложным узлом противоречий, который стягивал в такие минуты ее сердце. Всякий раз, когда после нелегальных своих дел она встречалась с профессором, в первые минуты ей казалось, что она отдалилась от любимого сразу в двух измерениях, стала дальше от него еще на одно поколение, еще на один социальный слой. Покачиваясь на обтянутых темно-зеленой кожей сиденьях «стайера», она словно переходила из привычной естественной среды в какую-то иную сферу, как если бы с берега вдруг прыгнула в воду головой вниз — ибо вода иначе охватывает тело, иначе мешает и помогает двигаться членам, чем воздух, и даже когда человек привыкает и с удовольствием в ней двигается, в клетках все же остается тревожное ощущение чуждости и опасности. Когда Юли сразу же после встречи с товарищем-коммунистом видела профессора — как к нему ни стремилась, — в первые минуты он казался ей настолько же более старым и чужим, насколько был молодым, необходимым, неповторимым и единственным, когда ночью она сжимала его в своих объятиях. Правда, отчужденность держалась лишь несколько минут, но успевала так растревожить Юли, что она готова была сомневаться в самой любви своей к профессору.
— Ну, как же я рад! — проговорил Фаркаш уже в дверях. — Юли, поедем куда-нибудь веселиться!
— Вам больше и думать не о чем, — неприязненно сказала Юли.
Профессор удивился: за все эти месяцы они нигде не бывали, только в молочных, кафетериях и совсем редко в каком-нибудь летнем ресторанчике. — Веселиться? — горько повторила Юли. — Других забот у вас нет? Барин и в аду барин, не так ли? Но меня от этих барских развлечений увольте!
Кровь бросилась профессору в голову. — Не хочешь, оставайся! — сказал он почти теми же словами, с которыми несколько часов назад покинул жену спасавшийся от полиции Маравко.
Воспоминание разбередило ее, но и устыдило в то же время; Юли побледнела, сердце на секунду замерло от страха: как безнадежно далеко ее любимый от квартирки товарища Маравко, за какую непомерно огромную задачу она взялась! И теперь остановиться, на полпути? Такой мизерной оказалась ее любовь?! Она схватила профессора за руку. — Простите меня, Зени! — сказала она тихо, — Я не знаю, что со мной, отчего так нервничаю. Будьте сегодня терпимей ко мне, Зени!
Неделю спустя в корчме на Фехерварском проспекте вместо прежнего связного к ее столу подсел с условным паролем молодой рабочий Петер Браник. Юли знала его давно; последний раз они встречались два года назад на фабрике Гольдбергера, где Браник работал монтером и слесарем и через знакомого механика устроил туда Юли, когда она вышла из пересыльной тюрьмы. За полгода, пока Юли работала на фабрике Гольдбергера, они почти не виделись, разве что встречались случайно у табельных часов или на выходе, однако раньше, в разгар движения среди студентов университета в 1933 году, Юли тесней была связана с ним по нелегальной работе. На долгие разговоры времени не было и тогда, но Юли даже за короткие их десяти-двадцатиминутные встречи черпала такую уверенность в спокойствии, умной жизнерадостности и рассудительной, трезвой храбрости молодого рабочего, что каждый раз, расставшись с ним, чувствовала себя на пять лет помолодевшей в беззаветной своей увлеченности и на столько же лет ставшей мудрее. Он нравился ей и внешне, вот таким, каким он стоял сейчас перед ее столиком, крепкий, ладно сбитый, широкоплечий, хитро поглядывающий на нее прищуренным глазом, улыбаясь в короткие густые усы. Хорошее настроение никогда его не покидало: улыбка шла изнутри. Попади Юли в трудное положение с Браником вместе, она, не раздумывая, последовала бы за ним, ибо доверялась не только его суждениям, но и везенью; он принадлежал к тем людям, которые, если счастье вдруг отвернется, умеют мысленно проследить этот поворот и, так или иначе, упасть непременно на ноги, — Привет, Юльча, — сказал он с улыбкой, подтянул стул, сел и поставил на стол принесенное от стойки пенящееся, свежее пиво. — Ну, прибыли, будем здоровы! — Ой, как я рада тебя видеть! — воскликнула Юли и даже покраснела от удовольствия. — Ты знал, что встретишься со мной?