— Ну, что моргаешь? — взъярился вдруг профессор. — Всю жизнь ненавидел чай. Тебе это неизвестно?
— Известно, — ответила Анджела. — Но ты бы все-таки остался.
— А еще больше чая ненавижу, когда ты спрашиваешь, куда я иду! — не утихал профессор, — В детстве я отвечал на это моей гувернантке-немке в столь неподобающих выражениях, что повторять их сейчас не хочу.
Анджела посмотрела брату в лицо и испугалась. Она знала это выражение ожесточенной решимости, обозначавшее, что Зенон уже устремлен навстречу очередному своему знаменитому трехдневному и трехнощному запою. Он не пил около полугода — Анджела и в этом признала благотворное влияние Юли, — и нынешнее его состояние яснее ясного говорило, что, в результате внешних ли, внутренних ли событий, покой брата нарушен. Анджела незаметно подтолкнула Юли локтем.
Профессор, однако, заметил это. — Ты что подталкиваешь ее? — спросил он, побагровев. — Провались все на свете, ты что ее толкаешь?
Юли громко рассмеялась. Ее смех был так свеж, так непосредствен, что моментально вывел на свет все то, что было смешного и в то же время трогательного в мучительной на первый взгляд семейной сцене, — это стало ясно всем троим, и обстановка разрядилась. Брат и сестра невольно взглянули друг на друга: им обоим одновременно пришла в голову простая и наиважнейшая вещь, которая так легко забывается в суете будней: они вспомнили, что любят друг друга. Бедная Анджела, подумал профессор. Бедный Зенон, думала его сестра. Юли, смеясь, смотрела на обоих. Профессор поморщился. — Ну, пойдемте с нами, — сказала Юли. — Посидите пятнадцать минут и отправитесь по своим делам.
Женщины пили чай, профессор жевал салями. Они сидели в комнате Анджелы, под высоким торшером с зеленым абажуром, который вверх и по сторонам отбрасывал мягкий свет, но резко высвечивал лица сидевших под ним. Профессор внимательно смотрел на Юли; ему опять померещилось, словно бы она за последнее время подурнела. — Так почему ты любишь людей, Юли? — спросил он неожиданно, как бы возвращаясь к давнему вопросу, который все не дает покоя.
— Я даже не знаю, люблю ли их, — сказала Юли.
— Это отговорка, — проворчал профессор, и его лицо опять заволокло тучами. — Однажды я уже спрашивал тебя, но и тогда не получил удовлетворительного ответа.
— Но сказать, что любишь людей, уже означает что-то исказить, — проговорила Юли. — Как если бы сказать, что любишь дышать. Это же не вопрос склонности, без воздуха человек жить не может. Для человека здорового вопрос, любит ли он людей, даже не возникает, если же он над этим задумался, значит, с ним что-то неладно. Самый факт постановки вопроса говорит о том, что он усомнился в самом себе.
— Ты не на вопрос отвечаешь, Юли, — хмуро сказал профессор. — Я не спрашивал, любишь ли ты людей, я спросил, за что ты их любишь?
— Но я не знаю, люблю ли их, — настаивала девушка. — Я никогда еще не спрашивала себя, люблю ли людей вообще, и если бы когда-нибудь спросила всерьез — то есть не только теоретически, но всем своим существом, душою и телом, спросила бы, — тогда мне и не захотелось бы уже отвечать. Тогда я стала бы допытываться, что со мной, все ли в порядке.
Профессор молчал. Барышня Анджела, сидевшая между Юли и братом в чуть-чуть отодвинутом назад кресле, беспокойно поворачивала голову от одного к другой. — Я хочу сказать, — продолжала Юли, и ее чистый белый лоб под иссиня-черными волосами по-детски наморщился от усердия, — я хочу сказать, что у человека, который разумно любит самого себя, вопрос, любит ли он людей, возникнуть не может. Он просто не способен до такой степени отделить себя от остальных, и потому для него подобный вопрос столь же несуразен, как и вопрос, любит ли он самого себя. Такое спрашивают, только попав в беду.
— В какую беду? — с интересом спросил профессор.
— Если неправильно любят себя! — Юли взглянула на профессора.
— А это как понимать, прошу прощения?
— Я имею в виду, — робко проговорила Юли, опустив глаза с видом человека, который касается щекотливой темы в присутствии заинтересованного лица, понимая, что должен говорить с величайшей ответственностью за каждое слово, — я имею в виду, что тот, кто не осознает своих естественных потребностей, рано или поздно придет в разлад с самим собой. Например, тот, кто с избытком любит себя, неразумно удовлетворяет какую-то свою потребность за счет другой потребности, ну, скажем, жажду власти за счет собственной же склонности доставлять людям радость, пусть даже самому узкому кругу людей.