Профессор хмуро помолчал. — И потому заодно не любит людей?
— Возможно, — сказала Юли. — Но я думаю в первую очередь не об этой причинной зависимости.
— Ну-ну, продолжай! — проворчал профессор с тем выражением лица, с каким следил за движением губ безнадежно запутавшегося при ответе ученика.
— Я не знаю, что такое человеколюбие, — неохотно заговорила опять Юли. — Это название чего-то такого, чего нет… или есть, но как-то не так называется. Может, вернее сказать, что мне есть дело до людей. Но если мне есть до людей дело, это еще не значит, что я люблю их, потому что ведь я и ненавижу их в то же время, и презираю.
— И что из этого следует? — спросила барышня Анджела, до сих пор слушавшая молча.
Юли взглянула на нее. Под строгими очками старой девы пряталась такая трогательная и наивная тревога, что у Юли защемило сердце. На секунду и она почти готова была поверить тому, что, видимо, означал этот детский страх Анджелы: этот разговор решит судьбу Зенона — и ее вместе с ним. Над подобной наивностью можно было разве что улыбнуться, но волнение барышни вдруг захватило и Юли. — Прежде всего из этого следует, — сказала она, — что человек не вообще, не отвлеченно должен спрашивать себя, любит ли людей, а думать, кого он, собственно, любит или не любит. Любят, ведь не без причины…
— Ну-ну, послушаем! — проговорил профессор.
Юли покраснела.
— Продолжай, продолжай… ты, вероятно, хочешь нам сообщить, что человек выбирает, кого любить, а кого нет, в соответствии со своими потребностями?
Юли опять покраснела. — Этот выбор не совсем добровольный, — сказала она, помолчав. — Ведь не только у меня есть потребности, но и у других людей, так что они тоже выбирают.
— Следовательно? — буркнул профессор.
Юли подняла голову, посмотрела ему в глаза. — И они принуждают меня сделать выбор, — выпалила она с явственным раздражением. — Собака не может любить того, кто пинает ее, господин профессор.
— Собак оставим в покое, — сказал профессор. — Доказывая что-либо, по возможности воздержимся от сравнений, ибо термины, понятия и так весьма неточны, не следует их в довершение всего еще и подтасовывать… Следовательно, потребности или интересы других людей косвенно определяют, кого я люблю и кого нет. Вижу, ты непременно желаешь все свести к излюбленному твоему тезису, что человек живет в обществе.
— Нет. Я не хочу свести к этому, потому что из этого исхожу. Простите, что не умею формулировать так же точно, как вы, меня учила мыслить жизнь и продолжает учить каждодневно, а значит, постоянно меняет и дополняет мои мысли. У меня еще нет готовых, окончательных суждений.
— На возраст мой намекаешь? — хмуро бросил профессор.
— Нет, на ваш образ жизни, — отрезала Юли. Она опять смотрела профессору в лицо, ее большие черные глаза сверкнули. — Я хочу сказать, что напрасно бы я желала любить всех и вся, если мои собственные интересы и интересы других людей определяют для меня и друзей моих и врагов. И кто не распознает их, тот…
— Ты-то как распознаешь? — все так же хмуро спросил профессор.
Юли на секунду задумалась, какое слово употребить.
— Через собственное социальное положение.
— Ну-ну, послушаем!.. Об этом ты мне еще не проповедовала, о связи между социальным положением и человеколюбием! Гм, и что это мне напоминает?
— Может быть, что-то из вашего собственного жизненного опыта, — сказала Юли негромко.
Профессор вскинул голову. — А это как прикажешь понимать?
На секунду стало тихо. — Зенон привык спорить чересчур резко, — вмешалась Анджела, бросая на девушку сочувственный взгляд, — не давайте себя запугать, деточка. Для великих мыслителей характерно, что свои мысли они высказывают беспощадно, однако к личности противника относятся с уважением.
— Если это так, они не правы, — сказала Юли. — Человек не случайно придерживается тех или иных взглядов. Тот, кто нападает на мои убеждения, нападает на меня.
Барышня умолкла. Юли украдкой на нее посмотрела, жалея, что обидела ее. — Так как же обстоит дело с упомянутым жизненным опытом? — спросил профессор. — Какая связь между моим социальным положением и моим человеколюбием?
— Простите меня, — сказала Юли с непонятным ей самой и все возрастающим раздражением, прорывавшимся в голосе, как ни старалась она его подавить. — Получается так, словно я хочу поучать вас… или допускаю, что знаю о вас больше, чем знаете вы сами. Но я говорю только потому, что бесконечно боюсь за вас…
— Боязнь за меня тоже оставим в покое, — прервал ее профессор. — Эмоциональная подоплека столь же мало способствует мышлению, как и подтасовка путем сравнений. Итак, какова же взаимосвязь между моим социальным положением и моим человеколюбием?