— Сколько тебе лет? — спросил ошеломленный профессор.
— Добрый день, Зени, — засмеялась Эстер. — А вы не знаете? Сорок один.
Профессор смотрел на ее смеющийся рот, и незнакомая боль пронзила его: «сорак адин» — десять месяцев он не слышал ее милого «акающего» говорка. Губы Эстер не были напомажены, два маленьких белых резца чуть-чуть расходились в стороны, словно уступая место на правильном сияюще-прекрасном лице очарованию неправильности. На ней был черный английский костюм, крохотная, черная же, бархатная шляпка; светлые, с мягким блеском волосы как будто чуть-чуть потемнели за минувшие десять месяцев и отливали золотом.
— Вы даже не предложите мне сесть, Зени? — смеясь, спросила Эстер.
Она не подставила для поцелуя лицо, быстрым твердым шагом подошла к зеленому репсовому дивану, стоявшему у стены, села. От колыханий юбки повеяло знакомыми духами. Между столом и диваном было всего пять-шесть шагов, профессор проводил глазами свою бывшую любовницу. Черный, совершенно гладкий костюм не обрисовывал ее гибкого тела и все-таки давал почувствовать самую характерную его особенность: мускулистость, легкую игру мышц и суставов, четкие, быстрые движения маленьких рук, ног, изящной белой шеи. И села она уверенно, так что юбка послушно прилегла к ногам, ее не нужно было оправлять.
— Как ты похорошела! — изумился профессор.
— А! — засмеялась Эстер. — Мотыжить, поросенка кормить — от этого не похорошеешь. Соломорезкой чуть палец себе не отхватила.
Она подняла к лицу правый мизинец, повертела, пристально его разглядывая. Взгляд профессора упал на рыжеватое пятно, напоминавшее куст и сейчас наполовину прикрытое юбкой: пять лет назад здесь растеклась по зеленому репсу кровь Эстер. Его сердце на мгновение сжалось предчувствием, что от этой женщины ему не уйти… Он подавил эту мысль.
— Сколько ж времени ты пробыла дома? — спросил он враждебно.
— Долго, — певуче протянула Эстер.
— Сколько?
Эстер подняла на профессора холодноватые голубые глаза. Она еще за дверью поняла, что профессор изменил ей, когда же открыла дверь и, стоя на пороге, разглядела на его лице самый первый предательский ответ, то поняла и другое, чего не ожидала: на сей раз ей угрожает действительно серьезная опасность. Она понятия не имела, кто ее соперница, какого типа и как следует с ней бороться, но всем своим неистребимым, красивым и сильным телом, безошибочным инстинктом знала: она победит в этой борьбе, победит любой ценой.
Сердце ее билось быстрее, когда она, идя к дивану мимо профессора (у нее вдруг задрожали колени), глубоко вдохнула воздух, пытаясь уловить запах другой женщины; но когда села на диван, возле пятна, напоминавшего куст, — она не знала, что это след ее крови, потому что впервые пришла в кабинет после давней своей попытки к самоубийству, — когда села на диван, тесно сдвинув колени и опустив на них маленькие руки, первый испуг миновал, и она снова овладела собой.
— Долго, Зени, — повторила она нараспев, с улыбкой глядя на профессора. — Десять месяцев.
— А теперь зачем вернулась?
Опустив красивую голову, Эстер задумчиво смотрела перед собой.
— Мать поправилась? — нетерпеливо спросил профессор, не дожидаясь ее ответа.
— Да, — тотчас отозвалась Эстер, три дня назад похоронившая мать.
— Ну, и слава богу! — фыркнул профессор. — Иначе ты проторчала бы там еще десять месяцев.
Эстер опять засмеялась. — Дома очень хорошо, Зени. Вполне может быть, что я опять уеду на той неделе.
Профессор вытаращил глаза. — Оп-ля!.. Зачем?
— Так! — сказала Эстер, по-крестьянски строптиво шевельнув плечом, отчего сразу почудилось, будто за окном, выходившим на Музейный проспект, разлеглась грязная и пыльная деревенская улица, по которой вереницами бредут гуси.
Профессор невольно засмеялся. — Это серьезно? — спросил он.
— Мне понравилось жить в деревне, — сообщила Эстер, глядя на черные туфельки из змеиной кожи.
— Собираешься проститься с Пештом?
— Может быть, — не подымая глаз от туфель, сказала Эстер.
Профессор большими шагами мерил комнату. Если Эстер говорит серьезно о желании переехать в деревню, думал он с мужской простоватостью, тогда ей легче дастся разрыв; не думает же она, что он, бросив все и вся, вместе с нею укроется в Шомоде! На миг он почувствовал огромное облегчение и, остановившись перед диваном, бездумно смотрел на ее склоненную длинную шею с белокурым пушком у затылка, такую белую, гладкую и крепкую, что даже взгляд упруго отскакивал от нее. Но постепенно к чувству облегчения примешался горьковатый миндальный привкус злости; если она переезжает в деревню, размышлял он, то порывает с ним, собственно говоря, она, и тогда, очевидно, у нее есть на то причина: не ради гусей же она уезжает! — Ты серьезно это решила, Эсти? — угрюмо спросил он.