Отсюда глазам открывался широкий простор. Тропинка сбегала к пашням, которые некруто уходили вниз, в долину, и тут же взбегали на пологий невысокий холм. На верхушке холма вереницей тянулись тополя, очевидно, там было шоссе. На темно-коричневых и нежно-зеленых полосках пашни кое-где стояла вода, лужи блестели на солнце, весело швырявшем свои лучи с просторного, исполосованного ветрами весеннего неба. На востоке подымалась крутая серая гряда облаков, ее тень вдалеке скатертью накрыла землю. Вдоль подножья холма двигался одинокий пахарь, под лучами солнца сверкали даже подведенные, потные бока его лошади, еще дальше, среди голых жердей виноградника, мотыжила землю девушка в красной юбке.
Став под яблоней, профессор смотрел на раскинувшийся перед ним край. Как вообще горожане, в кои-то веки попадающие на природу, он испытывал сейчас странную тоску по чему-то, что никогда не было его родиной и о чем могли напоминать разве что затухающие инстинкты. Он вздохнул, грудь наполнилась тяжелым и влажным запахом весенней земли, беременной всеми торжествующими радостями и всеми муками рождения и смерти, материнства и детства. Он выпрямился, от прикосновения матери-земли наливаясь силой и спокойствием, большое бледное лицо и двойной лоб раскраснелись под дующим в лицо ветром. Было тихо, только слышалось отдаленно кудахтанье наседки, потом тоненький девичий голос запел что-то. Профессор смотрел на бредущего за плугом крестьянина, ухом ловил тишину. Где-то очень далеко захрюкала свинья. Но все эти мелкие шумы — как шорох задрожавшей под коготками птицы ветки, который можно скорее увидеть, чем услышать, или шелест сухого листа, подхваченного крылом ветра, — были голосами самой природы; они были вотканы в деревенскую тишину.
Профессор незаметно для себя повеселел. За виноградниками на склоне горы он заметил молодую березовую рощу и сразу же, от того что ухо стало лучше различать многослойную тишину, уловил щебетанье птиц в дальнем кустарнике, которое прежде было невнятно ему за прочими звуками. Из кустов взлетела стайка чижей. И в тот же миг над дальним концом деревни пролился дождь, от его косо повисшего над землей, ярко освещенного солнцем занавеса дохнуло свежестью. Мотыжившая виноградник крестьяночка поглядела на небо, постояла в нерешительности и стала спускаться в долину. Пахарь по-прежнему шагал за плугом.
И так весело было вокруг, что профессору снова вздохнулось. Ласковое солнце слева и быстро удаляющийся ливень справа, эти безразличные субстанции природы, которые, по-видимому, ничего не желали и все же служили какой-то цели, пряный и сладкий мощный аромат, высвобожденный из раскинувшейся вокруг земли налетевшим дождем, ровные спокойные движения пахаря на дальнем склоне холма и резкое, щекочущее ухо щебетанье птиц, которые были словно разновидностями той же приятной субстанции, что и звук выбираемой колодезной цепи за спиной или отдаленный собачий лай, все это на минуту заворожило профессора, наполнив ощущением, что здесь царит мир, покой, чистота, свобода. В этом тихом краю, говорили поддавшиеся наваждению нервы, можно жить просто и счастливо. Чудилось, что люди здесь знают, чего хотят, и довольствуются тем, что достижимо. И мерещилось даже, что такая жизнь превыше страдания.
— Жизнь превыше страдания, — вполголоса сказал себе под нос профессор, глядя на появившуюся из-за поворота тропинки молодую крестьянку в красной юбке. Девушка шла навстречу с мотыгой через плечо. У нее была ловкая походка, она без напряжения подымала и ставила на тропу ноги в сапогах, густо облепленных грязью, светлые волосы сияли на солнце. Так уверенно и прямо шла она по этой богом забытой тропе, словно никогда не усомнилась и никогда не усомнится в том, что это настоящее ее место, здесь у нее есть дело, которое нужно делать именно так, как делает она, и лет через тридцать — сорок она умрет, выполнив то, что следует выполнить в течение жизни.