— Ты почему не ешь? — спросил он Юли, устало ковырявшую в тарелке.
— Я уже поужинала.
— Чем?.. Кофе?
Юли промолчала.
— Здоровый человек, которому еще нет восьмидесяти, не ужинает одним кофе, — рассвирепел профессор. — У тебя что-то болит?
— Нет, — сказала Юли.
— Ты не здорова.
— У меня все в порядке, — рассердилась и Юли. — Пожалуйста, не занимайтесь все время мною.
— А кем же мне заниматься?.. Гитлером? Элементарное сердечное участие требует, по возможности, замечать, что ест твой сосед.
Внезапно Юли вздрогнула всем телом и зажмурилась: профессор свистнул, подзывая пробегавшего мимо их столика кельнера[135]. Когда девушке вспоминалась потом эта сцена и еще долгие годы слышался ненавистный свистящий звук, она удивлялась, как тогда уже не открылись ее глаза. Год их любви не прошел для профессора бесследно и хотя пока не внес больших изменений в характер, но на манерах его и на том, как он стал обращаться с людьми, то и дело чувствовалось ласковое, направляющее влияние Юли, что свидетельствовало, очевидно, о внутренней перестройке или, по крайней мере, ее начальной стадии. Если теперь, познакомившись с Юли, он внимательней обходился с теми, кто стоял неизмеримо ниже его на социальной лестнице — официантами, шоферами, прислугой, рабочими, — то здесь отчасти сказывалось, конечно, сознательное влияние Юли, однако, несомненно, играла роль просто любовь его к ней: он знал, что Юли дочь бедной швеи и, значит, грубо разговаривая с шофером или лакеем, он косвенно оскорбляет ее. Этот подзывающий официанта присвист, которого она не слышала от него почти полгода, показался Юли внезапным прорывом плотины. Открылась брешь не только в добровольно признанной им дисциплине, которой Юли оплетала его жестокий, пренебрежительный к людям нрав, — трещина разверзлась и гораздо глубже, прошлась, пожалуй, по самой его любви. Свистящий звук, посланный вдогонку кельнеру, был прямым ударом по Юли. Что вызвало этот прорыв? Юли не понимала; охлаждение, думала она по простоте и неопытности. Но от косвенного оскорбления кровь уже бросилась ей в лицо.
— Вы не можете подождать минуту? — спросила она, вскинув голову.
Профессор насмешливым взглядом окинул старенькую красную кофтенку, лежавший на скатерти портфель.
— Прошу прощения, — невнятно процедил он.
— Вы не можете сдержать себя даже в таких пустяках? — сказала Юли, берясь за портфель. — Чего же ожидать тогда…
— Ты что это? Хочешь уйти?
Юли опять положила портфель на стол.
— Чем вы были заняты позавчера?
— Позавчера? — переспросил профессор, роясь в памяти. — Это когда же?
— Вечером, — сказала Юли с раздражением. — Когда не смогли встретиться со мной. Работали?
— Вряд ли… Вряд ли я работал.
— Пили в корчме?
Профессор доверху налил вина в свой бокал.
— Возможно.
— Вы не помните, что делали позавчера вечером? — Ей было неприятно слышать собственный голос, так резко и враждебно он прозвучал. — Не помните, работали или сидели в корчме?
— Юли, — проговорил профессор с необыкновенной мягкостью, — между тем и другим разница столь ничтожна, что удивляться моей забывчивости не следует. Оба занятия помогают человеку убивать тот жалкий клочок времени, который выделен ему между рождением и смертью. Если бы я жил вечно, то из двух выбрал бы, вероятно, работу, ибо мог бы тогда увидеть, куда меня выведет. Но продолжать что-то, начатое другим, или начинать то, что продолжит другой, — для этого я слишком мало доверяю людям. У меня практический ум, и мне желательно знать, ради чего я стараюсь и что чему служит. История пока что не дает в этом смысле разъяснений. Знание, накопленное человечеством, есть ряд заблуждений.
— И потому вы предпочитаете пить? — спросила бледная Юли.
— С радостью! — хмуро кивнул профессор. — Возможно, это тоже заблуждение, но так, по крайней мере, хоть я-то никого не ввожу в заблуждение. И заблуждения свои я люблю выбирать сам.
— Вы говорите серьезно? Или меня дразните?
Профессор поднял голову, твердо посмотрел Юли в глаза.
— И заблуждения свои я люблю выбирать сам, — повторил он угрюмо. — Я не хочу дразнить тебя, девочка.
— Что с вами происходит?
Профессор не ответил.
— Вы и со мной потому, чтобы убить время? — спросила Юли.
— Разумеется.
— Что с вами? — с отчаянием повторила Юли. — Вы пьяны?
— Я не пьян, — сказал профессор и закрыл глаза.
Юли посмотрела своему возлюбленному в лицо и ужаснулась; опять промелькнула догадка, что рано или поздно придется отказаться от этой борьбы. Ее охватил тот же страх и возмущение, что и год назад, в его лаборатории, когда она заговорила о спасенном им из Дуная человеке, а потом, кипя от злости, выбежала вон. Будь у меня сто жизней, я все равно не стала бы жить с вами, крикнула она тогда профессору. Если бы я вовремя прислушалась к голосу разума, нынче была бы счастлива, подумала она, глядя на прикрытые глаза профессора. Разума?.. — Откройте же глаза! — воскликнула она раздраженно. — Или, может, вам спать хочется?