— Беззащитной? — смеялась Юли. — Перед кем?
— Даже передо мной… Мало тебе, что я мужчина, что я богат, что я мировая знаменитость, так еще чтоб ты и не обманула меня никогда?!
Юли украдкой взглянула из-под густых ресниц на профессора, на его массивный, вздымающийся над столом торс, на плотную шею, на огромную, словно взвешивающую самое себя голову, и сердце обдало вдруг такой сладкой любовной жалостью, как будто она слышала невинную похвальбу больного ребенка, которого ей должно вылечить, выпестовать долгим и упорным, умным уходом, прячущимся под уступчивостью, чтобы он встал наконец на ноги и заговорил как надо.
Три дня она не видела профессора и сейчас снова чувствовала, что никогда еще так не любила его и никогда еще он не нуждался так в ее любви.
Она улыбнулась, с бессознательным кокетством сверкнула белыми, тесно посаженными зубами. — Какой же мне быть, Зени? Врунишкой?
Профессор не улыбнулся ей в ответ. — Да.
— Но зачем? — засмеялась Юли. — Чтоб и вам можно было обманывать меня?
— Нет, — мрачно хмурясь, ответил профессор. — Затем, что это нужно тебе самой.
— Мне не нужно, — возразила Юли.
Профессор встал, подошел к окну, выглянул на улицу. Доверчивость Юли так его угнетала, что только спиной и можно было выдержать ее.
— Твое утверждение основано на совершенно ложном представлении о потребностях человеческой природы, как и другое твое заблуждение, что человеку следует быть последовательным. Жизнь была бы невыносима, если бы мы из самозащиты не лгали самим себе и другим, на что, само собой разумеется, в первую очередь имеют право те, кто лично или социально слабее.
— Я не слабая, — сказала Юли.
Профессор пожал плечами. — Продолжаю… Если я приму твое утверждение, что ложь для тебя непривлекательна и нежелательна, тогда меня удивляет твое желание все-таки быть последовательной. Последовательность волей-неволей принуждает ко лжи, в противоположность непоследовательности, допускающей гораздо больше искренности. Природа, чтобы оставаться естественной, обращается то к одному, то к другому.
Лицо Юли вдруг стало серьезно. — Не понимаю, к чему вы ведете, Зени, — сказала она. — Как разделяете в природе естественное и неестественное! Ведь для этого вам нужно было бы познать цели природы. Но и не это главное!
Профессор как будто не слушал, во всяком случае, не ответил. И только долго спустя спросил, не оборачиваясь: — Так что же главное?
— Я думаю, — робко заговорила Юли, — что, судя о человеке, нельзя отправляться исключительно от природы. Человек сознательно формирует себя, не то что природа. Я думаю, такие слова, как «последовательный», «лживый» или «капризный», применимы только к человеку и нельзя их переносить на что-то иное.
— Как бы не так! — сказал профессор от окна. — Так называемые законы природы основаны на том, что природа последовательна, а значит, всякое отклонение от них, исключение являются непоследовательностью природы, ее капризом или обманом. Но все вместе не доказывает, разумеется, ничего иного, кроме роковой несостоятельности человеческого разума.
Юли смотрела на широкую, напряженную и беззащитную спину профессора.
— Правильно, Зени… Наверное, вы правы. Я протестую всего-навсего против того, чтобы от меня вы требовали лишь столько, сколько требуете от природы. Человек больше природы.
— Или меньше, — сказал профессор хмуро. — Поскольку не знает даже того, чего он, собственно, хочет.
— Я знаю, — сказала Юли просто.
Профессор молчал. Девушка снова взглянула на его неподвижную спину, и на сердце у нее стало тяжело; она хотела только умиротворить, развеять, развеселить профессора, а вместо этого их опять увлекало туда же, куда рано или поздно сворачивали все их разговоры последних недель — в водоворот мучительных противоречий. Из каждого слова профессора биением сердца звучал упрек, не слышать его и не ответить было невозможно. Но чуть позже ставшее вдруг чутким ухо Юли различило в его словах еще и другой, прежде ею не слышанный звук, напоминавший зубовный скрежет. Она прислушалась, но не поняла. И ничего не заподозрила до конца этого длинного, последнего их разговора, который, кружа среди разных тем, шел все время о них самих и, на что бы ни обращался, всякий раз опять возвращался назад, к ним. Необычное поведение профессора, его резкость, изменившая даже привычную манеру речи, проявлявшая себя в незнакомых Юли мимике, жестах, тщетно настораживала — Юли не могла понять главного смысла, и неожиданное откровение в конце разговора прозвучало для нее ошеломляюще, как удар по голове. Без раздумий, мгновенно она решила, что порывает со своим возлюбленным раз и навсегда, и потом ни разу не пожалела об этом, молча терпела раздирающую, почти невыносимую боль, молча, собственными силами справилась с нею, но та минута, когда она узнала, что профессор ей изменил, шипящим тавром палила ей душу и не изгладилась до конца жизни. Она не стала от этого трусливей или скупее, не утратила жизнерадостности, веры в себя, но, словно эхо, которое звучит чаще и дольше, чем самый зов, воспоминание продолжало отдаваться в ней болью до глубокой старости. Она извлекла из всего этого единственный осязаемый вывод, который в четырех стенах тюремной камеры постепенно сгустился до слепой веры и никогда уже не забывался: что партии она может довериться больше, чем самой себе.