Пока же гнев и отвращение помогали ей пройти через страдание. Человек, обвиняющий за ошибку себя, быстрее выздоравливает душой, чем тот, кто требует к ответу другого. У Юлии не было пока иного обвинителя, кроме самое себя. Но вскоре явился еще один нечаянный свидетель обвинения, который, усугубив ее гнев и отвращение, ускорил черепаший ход прозрения и помог пройти через кризис. Примерно через две недели после их последнего разговора в комнатушку на улице Изабеллы вторично явилась Эстер — явно не знавшая о разрыве — и на этот раз застала Юли дома. Все, что за какой-нибудь час узнала девушка от этой элегантной дамы о любовной жизни профессора, об их связи, продолжавшейся двадцать пять лет при взаимных изменах, о семейной ситуации Эстер, о кукушкином их птенце — Эстер рассказывала все непринужденно и без утайки, — вызвало у Юли отвращение до тошноты, она даже проветрила комнату после ухода Эстер и помылась сама, чтобы не ощущать на себе следа ее дыхания и духов. Отвращение терзало ее долго, обдавая холодом при одном лишь воспоминании об этой клоаке, для которой Юли не могла подобрать термина более точного, чем «буржуазный разврат»; наконец-то, казалось ей, она поняла это выражение, загрязнившее каждую складку, каждую морщину на лице Фаркаша. Образ профессора вдруг стал так безобразен и ненавистен, что Юли, обеими руками сжимая виски, громко рыдала от презрения к себе. Любовник жены нилашиста, твердила она, с ног до головы покрываясь гусиной кожей, а я — летнее приключение на время соломенного вдовства! Одна из сотни! И ради этого человека я отошла от партии!
В довершение всего она заболела. Это была одна из тех безымянных и бесформенных хворей, какими тело старается подыграть похоронным настроениям своего хозяина. Ей мерещились кошмары, заставлявшие по ночам вскакивать с постели, днем же одолевала такая свинцовая усталость, что Юли с трудом взбиралась на свой четвертый этаж. Ей не хватало воздуха, начались зрительные галлюцинации. Кое-как проглоченная пища тут же просилась вон из тела, на голодный желудок сразу становилось дурно. Однажды ночью ей привиделось со сна, что у постели ее сидит профессор. Она улыбнулась, счастливая, но, зная, что это лишь видение, отвернулась к стене и заснула опять. Днем постель становилась ей несносна, и до позднего вечера, когда уже запирали подъезды, она в одиночестве блуждала по улицам, чтобы усталостью приглушить отвращение, вымотать ненависть. Две недели, пока не явились за ней детективы, ни единой мыслью не пожелала она себе выздоровления или хотя бы какого-то утешения. Бродила по улицам, чтобы видеть людей, но, завидев знакомых, сворачивала в сторону. Ей казалось, след профессорской руки виден на ней. Она ощущала себя такой нечистой, что боялась загрязнить своих даже взглядом. Как помочь себе, она не знала, да и не хотела знать. И не видела для себя выхода.
Она была заперта в круг, очерченный отчаянием, и ни на что уже не надеялась.
Но прошло три недели, и Юли наконец взяла себя в руки. До сих пор она не смела и помыслить о том, чтобы поискать помощи, теперь думала об этом все чаще. Сперва робко, неуверенно, как человек не одобряющий собственные мысли, потом все жарче, с биением сердца и боязливой дрожью во всем теле. Она заметила вдруг, что осталась одна. Любовь к профессору, будто азотная кислота, вытравила ее из ее же мира. От знакомых она оторвалась, друзей потеряла из глаз. Ее лучшая подруга сидела в Марианостре[136], другую арестовали несколько месяцев назад. Венгерский молодежный комитет, где она могла бы встретиться с коммунистами, социал-демократы незадолго до того распустили, в профсоюзе, когда она заходила, посматривали на нее подозрительно. Нелегальные же связи оборвались совершенно; куда бы она ни обращалась, до партии добраться не могла. Но если бы и нашла кого-то, кому — поборов боль и стыд — могла доверить свою историю, он так же мало сумел бы помочь ей, как ветер — сорвавшемуся с ветки листу.