— Ничего, мы их живо выкурим!
— Ни к чему все на коммунистов валить, — проговорил слесарь-инструментальщик, голубоглазый блондин со спокойными движениями. — Кабы коммунист это совершил, верно, люди не пострадали бы.
— Как же это?
— А вот так… уж поверьте мне на слово, — спокойно ответил тот. — Во всяком случае, человеческой жизнью не рисковали бы.
Пожилой рабочий в очках пожал плечами. — Они только и делают, что жизнью рабочих рискуют, а сами сидят себе в Москве со всеми удобствами да распоряжаются.
— Это ложь! — резко выкрикнул чей-то звонкий голос.
— Потише только, товарищи! — посоветовал слесарь-инструментальщик. — Незачем нам друг дружку дубасить, это лишь врагу на радость. Хотя товарищ Ковач прав, коммунистов трусами назвать никак нельзя.
— Шухер, старик идет!
— Он правильный товарищ, — перебил кто-то, — его бояться нечего.
Третья группа рабочих столярничала внутри пассажирского вагона. Здесь обсуждались давно уже ходившие по заводу слухи о том, что Венгерско-итальянский банк скупает акции завода и перепасовывает их Кредитному банку; тому же нет смысла наряду с «Ганц-вагоном» поддерживать еще одно вагоностроительное предприятие, и может случиться, что в скором времени завод будет демонтирован.
— А тогда все мы окажемся на улице, — проговорил столяр, стоявший прислонясь спиной к радиатору. — Эти чертовы банки нас перекидывают туда-сюда, словно речь не о живых людях, которым кормиться надо.
— Ничего, уже недолго им радоваться!
— Как это?
— А вот так! Недолго уж!
— Думаешь, зас. . . ты этакий, что подпиленной трубой в компрессорной можно запугать Кредитный банк?
— Я говорю только, что недолго им радоваться!..
— Тот, кто сделал это, не об том думал, — рассудил третий; это был долговязый, чуть не под потолок, обивщик в красном берете на длинной, словно вытянутой голове. — Он, наверное, против проитальянской политики правительства хотел выступить. Не так давно все мы читали в «Непсаве», что когда Бетлен подписал венгерско-итальянский договор о дружбе, то в городской управе даже буржуазная оппозиция орала: долой войну!
— Кто сейчас думает о войне?
— Кто вступает в союз с Муссолини, товарищ, — сказал обивщик, — тот заключает союз с войной.
— Я участвовал во всех четырнадцати сражениях на Изонцо, — вступил в разговор рабочий с изрезанным шрамами лицом. — Из немецких пушек стрелял в итальянцев. Теперь, выходит, вскорости будем из итальянских пушек в немцев пулять?
— Не все ли равно?
— И так и эдак капиталисты из своих пушек стреляют в пролетариат, товарищ! — сказал долговязый обивщик.
Низкорослый тощий рабочий с большими усами, стоявший в дверях, с такой силой грохнул молотком по железной стенке вагона, что все обернулись. — Подите вы все к чертовой матери, — выругался он, — хватит вам лясы точить о политике, того и гляди, с ума сведете человека! Да ежели саботаж этот, или как там его, из-за политики устроили, так вздернуть надо того негодяя на самой высокой трубе, какая только найдется в Пеште.
— Опять старик приближается, — заметил столяр, высунувшись из окна. — Ишь как горло дерет! Не иначе из полиции комиссия явилась.
Голос мастера громыхал вдоль соседней колеи, то отчетливей, то глуше, в зависимости от того, шел ли мастер мимо незанятого участка рельсов или его отгораживали вагоны. Поэтому плотники слышали дословно лишь те обрывки его ругательной речи, начатой у первого вагона и закончившейся у последнего, которые приходились на межвагонные просветы, содержание же всего остального оставалось угадывать по чрезвычайно богатым и сложным модуляциям. Дойдя до конца цеха, мастер Турчин на секунду остановился, разослал во все концы — теперь уж без помехи — цветистое приветствие, затем, свернув на следующее междурельсье, затянул свою литанию вновь. Поскольку клепальщики как раз в этот момент по случайности прервали работу, в течение пяти минут весь сборочный был осведомлен о прибытии полицейской комиссии, и работа в цеху лихорадочно закипела.
После осмотра места событий полицейский капитан, проводивший следствие, приказал вызвать в контору цеха молодого слесаря-инструментальщика по имени Петер Браник. Балинта, скорчившегося на обычном своем месте — в оконной нише, — капитан не заметил и потому не выслал из комнаты; услышав имя Браника, мальчик встрепенулся от навеянной теплом и мерным гулом дремоты и с любопытством оглядел широкоплечего и кряжистого молодого рабочего, а тот, войдя, чуть-чуть улыбнулся ему широкоскулым лицом, на котором красовались крохотные усики, потом, качнув плечами и широко расставив ноги, остановился перед капитаном. Последний сидел на месте господина Хаузкнехта — конторских служащих выслали из комнаты — и, упершись объемистым круглым животом в край стола, сонно глядел из-под опухших век на пустую столешницу. — Давно здесь работаешь? — спросил он, не подымая головы, словно обращался к столу.