— Наливайте себе сами, — все еще глядя в окно, услышала она голос профессора, который звучал на этот раз значительно глуше, приветливей и утомленнее, чем обычно, — прошу вас, прошу! Берите, кому что по вкусу. Коллега Киш, не согласитесь ли вы взять на себя роль хозяйки?
Кровь бросилась девушке в лицо. — Пожалуйста, господин профессор, — отозвалась она.
Молодые люди переглянулись, хунгарист, старавшийся теперь держаться подальше, локтем подтолкнул соседа.
— Мне просто чашку чая, без ничего, коллега Киш, — попросил профессор. Девушка снова вспыхнула, ее широко открытые, взволнованные черные глаза на секунду устремились на профессора, но она промолчала. Студенты усмехались, гляди в пол. — Простите, господин профессор, фамилия коллеги — Надь, — не выдержал один из них. Профессор посмотрел на него и сухо кивнул.
— Спасибо. Я не люблю, когда мне указывают на мои оговорки. Коллега Надь как-нибудь выдержала бы это получасовое умаление…[55]
— Несомненно, — проговорила девушка глубоким, чуть-чуть окрашенным хрипотцой голосом и, вскинув увенчанную вороненой короной голову, посмотрела куда-то поверх профессорского лба, на потолок. — Не может же господин профессор помнить фамилию каждой студенточки.
На изборожденном усталостью лице профессора забрезжила улыбка. Но глубокое утомление и сопутствующие ему сомнения, неуверенность в себе на этот раз победили мгновенно: в следующую минуту его лицо выражало почти отчаяние; казалось, он покончил счеты с собственной жизнью, поэтому и жизни других людей потеряли для него интерес; бесчисленные хитроумные, сулящие счастье уловки жизни померкли, утратив цену; лишь единственный вопрос — быть или не быть — опалял глаза, слепил его, словно водруженный напротив раскаленный металлический диск, закрывающий собой весь горизонт. — Извольте занять места. Начнем! — Профессор, не садясь, повернулся к крайнему слева студенту. — Расскажите, как изготовляется сахарин. С чего начинается процесс?
Студент устремил на профессора невыразительный взгляд, по которому нетрудно было заранее угадать качество ответа.
— С бензойной кислоты… То есть, простите… фенол… — Тупым от незнания взглядом студент уставился в тупые от усталости глаза профессора и, уловив в них мгновенную вспышку, понял, что опять сморозил глупость. — Простите… минуточку… я сейчас вспомню…
Профессор смотрел в пол. — Сколько способов производства анилина вам известно и чем они отличаются друг от друга?
Опытный экзаменатор уже по первому движению лицевых мускулов студента, услышавшего вопрос, понимает, чего можно ждать от ответа. Лицо профессора приняло то же выражение безнадежности и отвращения, какое утвердилось в нем в минувшие четыре дня безрезультатных поисков в лаборатории: и этот опыт, как видно станет лишь доказательством творческого бессилия человека…
— Два способа…
— Чепуха! — оборвал студента профессор. — Угодно, быть может, вопрос из теории?.. А впрочем… Скажите, отчего вы решили стать химиком?
У студента под носом росла капля пота. — Интересуюсь…
— Вот оно что! — насмешливо бросил профессор. — И почему же вы интересуетесь?
Студент не ответил. Профессор пробежал глазами по остальным девяти лицам, явственно видя, что почти всех их коснулась лишь копоть от божественной искры знания. Лицо девушки казалось несколько смышленее других, однако профессор с недоверием отвернулся, подозревая за этим просто ловушку, умело поставленную женским инстинктом.
— Ну, прошу!
— Позвольте мне, — заговорил Эштёр, вскинув правое плечо и руку вверх, левую же руку вытянув во всю длину на столе, в то время как голова рисовала над асимметричным спором конечностей длинный вопросительный знак. — По-моему, интерес, который химия представляет для ученого, в первую и в последнюю очередь определяется Аристотелевым тезисом, выражающим принцип возможности бесконечного деления материи. В этом случае всякая мыслимая химическая задача рано или поздно с неизбежностью попадет на мой стол, включая сюда также последнюю и наиглавнейшую задачу — окончательное упорядочение, классификацию и суммирование наших знаний о материальном мире.
— Вот как? — Профессор фыркнул. — Окончательных?
— Именно, господин профессор, окончательных, — не смутился Эштёр. — Если бы мы не могли верить в это, у кого хватило бы мужества довести до конца даже простейший анализ?