— Не продолжайте! — В комнате наступила тишина. — А вы чему веселитесь? — раздраженно обрушился профессор на трех студентов, расположившихся в сторонке, которые, тихонько, но внятно хихикая, старались тактично и по возможности ясно дать профессору понять, что они, безусловно, с ним согласны. — Палинка ударила вам в голову? Ну что ж, пожалуйте… наливайте себе, не стесняйтесь… Мне за то и платят, чтобы я начинял вам головы! Что же касается вас, коллега Эштёр, — обратился он опять к долговязому студенту, который вперил неподвижный невидящий взгляд в пространство, втянув в себя все свои длинные конечности, — то пусть послужит вам утешением сознание, что относительно самого себя я придерживаюсь куда более низкого мнения.
Эштёр молчал.
— Позволю себе надеяться, господин профессор, — проговорил он после довольно длинной паузы, — что вы виноваты в этом столь же мало, как и я.
— Я не позволяю себе надеяться на это, — вздохнув, сказал профессор. Тибольд Бешшенеи, который просидел все это время, отвернувшись, чтобы не видеть внезапно опротивевшее ему лицо профессора, услышав вздох, искоса взглянул на него: на мгновение ему показалось, что перед ними сидит незнакомый усталый старик. — Что вас подталкивает в стремлении к знанию? — осведомился профессор.
Застывшие было несуразные конечности Эштёра внезапно опять заволновались. — Я хочу понять мир, — ответил он, выбрасывая голову из плеч.
— Это слова. Зачем вы желаете понять его?
— Мне кажется, его можно понять.
— Ну, а поняв, что вы станете делать с ним?
Студент улыбнулся. — Ничего. Поняв его, я тем самым выполню свою задачу, как и мир выполнит свою тем, что даст мне понять себя.
— Уважаемый коллега, — строго проговорил профессор, — такого рода чувство меры я почитаю не меньшим обманом, чем предтечу его — христианское смирение, кое вовсе отказывается от познания мира. Более того, приглядясь внимательно, я не могу не заподозрить, что такое чувство меры есть лишь рационалистическая форма пресловутого христианского смирения и служит оно все тому же — сокрытию нашей трусости. Я не считаю мужчиной того, кто, находясь в обществе красивой женщины, удовлетворяется теоретическим рассуждением о назначении тех или иных частей ее тела и не чувствует потребности воспользоваться ими, — он бросил быстрый взгляд на сидевшую в конце стола студентку, — соответственно их назначению. Подобное чувство меры, уважаемый коллега, является, с моей точки зрения, не только изначально ложным, ханжеским и бесплодным — оно делает недостижимой и самую цель, поставленную вами перед собой, ибо понять мир возможно лишь в процессе пользования им. Вам это понятно?
— Именно так, в процессе пользования! — ни с того ни с сего воскликнул прыщавый студент, которому ударили в голову выпитые на голодный желудок две рюмки сливовицы, так что он начисто позабыл о коварной угрозе со стороны ароматических и олифовых соединений. — Заткнись наконец, Эштёр, проф прав на все сто! — объявил он с пылающим лицом и с силой ударил кулаком по столу. — Мир можно познать лишь в процессе пользования им. — Профессор бросил в его сторону быстрый неулыбчивый взгляд. — Дайте вашу зачетную книжку, — сказал он. — Если запись «на коллоквиуме присутствовал» вас удовлетворит, можете отправляться домой. Вот и хорошо. Проводите его кто-нибудь до двери! Кстати, кто желает уйти с ним вместе? Дайте зачетки! Нет желающих?
На улице все свирепей лютовала метель, завесила окна непроницаемым зыбким занавесом из взвихренного снега. Большой, выложенный сливочно-желтыми изразцами камин в углу комнаты все громче и громче посвистывал, врываясь в беседу. Профессора явно нервировал бесстыдный разгул природы. — Может быть, кто-нибудь из вас способен благочестивой молитвой остановить бурю? — спросил он, медленно обводя глазами девять обращенных к нему студенческих лиц, являвших собою девятиступенчатую шкалу заинтересованности: от тупой готовности гоготать над чем угодно до страстного протеста. — Хотя, по правде сказать, это скорей уж мне подобало бы, — добавил он, вдруг улыбнувшись; улыбка на измученном усталостью лице была словно солнце, внезапно проглянувшее сквозь метель. — Коллега Эштёр, вы напоминаете мне героя немецкой народной сказки, который получил в наследство большой слиток золота, но, так как слиток был очень тяжел, он выменял на него коня, потом коня, за то что брыкался, обменял на корову, корову, за то что давала мало молока, на свинью, свинью — на осла, осла же, чтоб утолить жажду, отдал пастуху за кружку воды. Вот и вы человеческий разум, полученный вами в наследство, сочли слишком тяжелым и обменяли его на глоток воды. Но что вы станете делать, если возжаждете снова?