— Ну, и чем это интересно?.. Впрочем, не надо, не отвечайте, я устал!.. Какой, к черту, интерес!.. А вы, если угодно, с завтрашнего дня можете работать в моей лаборатории, коллега Надь!
Услышав свою настоящую фамилию, девушка вспыхнула. Еще мгновение она оставалась в прежнем положении, на корточках, с опущенной головой, потом вдруг вскочила и, кивнув профессору, выбежала из комнаты. Профессор продолжал стоять неподвижно, пока за ней не захлопнулась дверь.
— Ты зайдешь ко мне? — спросила Анджела из соседней комнаты.
— Да, — ответил профессор.
Он пристально смотрел на ковер, где в форме двух маленьких полукружий остался след ступней девушки, а над ними незримо парила в воздухе ее легкая, белая фигура. Профессор посмотрел вправо, влево, пока не увидел откатившуюся в сторону двухфиллеровую монетку; наклонясь, он поднял ее и опустил в нагрудный карман.
— Что ты там нашел? — спросила Анджела, стоя в двери.
— Два филлера.
— Славная девочка, — сказала Анджела, помолчав.
— Да. — Слегка прихрамывая, профессор направился в рабочий кабинет сестры. Анджела из-под очков молча смотрела ему на ноги, смотрела до тех пор, пока он не перестал хромать. — Ничего, Зенон, — сказала она. — Не будем вешать нос!
Профессор взглянул на нее. — Мне нравится хромать.
— Ничего, — откликнулась Анджела. — Поешь что-нибудь?
Профессор в упор смотрел на полное упрямое лицо сестры в пенсне, поблескивавшем на носу. — Когда теряешь почву из-под ног, только и остается хромать.
— Что ты будешь есть? — спросила Анджела. — Заказать яичницу?
Профессор подумал. — Пусть принесут бутылку «Haute-Sauterne».
— И яичницу, — добавила Анджела. — Все четыре дня горячего во рту не было, правда?.. — Бутылку «Haute-Sauterne», — сказала она постучавшемуся на ее звонок лакею, — и яичницу из десяти яиц, с гренками. И еще — два очищенных квашеных огурца.
— Скоро ты выгонишь этого типа? — спросил профессор, когда дверь за лакеем закрылась. — Духа его не выношу.
— Ничего невыносимого в нем нет, — отозвалась Анджела, — и на свое жалованье он содержит престарелых родителей, так что прогнать его я не могу. Я просмотрела твою почту, Зенон. Тебя приглашают в Южную Америку на открывающийся двадцатого января конгресс химиков.
Профессор смотрел в окно.
— Вечером тебе звонила Эстер, — сказала Анджела.
— Знаю.
— И сама приходила сюда в два часа ночи.
— Знаю.
Анджела украдкой взглянула на брата, глаза ее увлажнились. Она отвернулась, вынула из письменного стола книгу и начала читать. Профессор, уронив голову на грудь, неподвижно сидел в кресле. — После того она приходила ко мне в лабораторию, — сказал он.
Анджела опустила книгу. — Хочешь рассказать?
— Да.
— Что-нибудь случилось?
— Да, — сказал профессор. — Эстер выстрелила себе в сердце.
Анджела встала. Кровь отлила от ее лица, кожа посерела и стала пористой, как промокательная бумага, губы беспомощно распустились. — Что ты говоришь?!
— Она не умерла, — пробурчал профессор. — Я отвез ее в больницу на горе Яноша…[57] Поставьте поднос на стол! — повернув голову, приказал он вошедшему лакею. — Вот сюда, ко мне, и накрывать не нужно!.. Ну, что вы уставились, черт побери?.. И пусть, в сковороде так в сковороде… и отлично, идите же!
Лакей щелкнул каблуками: — Слушаюсь, ваша милость!
— В сердце? — переспросила Анджела.
Профессор наклонился над яичницей, понюхал. — Она не умерла, — повторил он. — И не умрет. Женщины, как известно, не знают анатомии, и она, натурально, приставила револьвер к ребру… в результате пуля рикошетом прошла мимо.
— Но зачем, почему?
— Яичница пересолена, — буркнул профессор. — Анджела, умоляю, сядь, я не выношу, когда стоят у меня за спиной. Через шесть недель она будет здорова.
— Да?
— Да, — повторил профессор с полным ртом. — И все опять начнется сначала! Анджела, я долго верил, что прирасту, прилажусь как-нибудь к тяготам моим. В природе известно много видов страдания, я не умел делать меж ними различия, полагал, что разум и достоинство способны победить любое из них, ибо каждое страдание, взятое отдельно, есть лишь испытание, коим природа измеряет мое доверие к миру. Каких-нибудь десять лет назад, уже тридцати лет от роду, я по неопытности докатывался иной раз до того, что в страдании, в боли усматривал не слишком непристойную, но, впрочем, плоскую шутку природы, с помощью которой она испытывает человека, прежде чем позволить ему вознестись повыше. Теперь-то я знаю, что это было зазнайство, я попросту переоценивал себя. Страдать можно по-всякому, задача же человека, помимо всего прочего, состоит, очевидно, в том, чтобы сделать правильный выбор между различными формами страдания — выбрать страдание себе по плечу. Верно найти свою муку, ту, что приемлет и разум и естество твое, — пожалуй, это и называется счастьем. Я же плохо выбрал, Анджела, меры своей не знал, самоуверен был и жаден, до всего охоч неумеренно, и потому взвалил на себя самое недостойное бремя, которому сейчас всеми силами противлюсь. Боюсь, что мой выбор есть веское доказательство человеческой моей ничтожности. Когда Эстер, восемнадцать лет тому назад, стала моей любовницей и я в тот же вечер узнал, что ей всего семнадцать и она только две недели как замужем… я смотрел ей в лицо, слегка ошарашенный, а она молча улыбалась мне безмятежно и весело, — вот тогда-то у меня на секунду сжалось сердце. Я как будто предчувствовал недоброе. Она сидела на краю постели в одной рубашке и, прихватив рукой свои длинные светлые, будто серебряные волосы, болтая голыми ногами, разглядывала себя в стоявшем напротив большом зеркале. Потом сказала: «Ты не воображай, что нравишься мне больше, чем Циби», — и засмеялась прямо в лицо.