Барышня Анджела побледнела.
— Ты хотел жениться на ней?!
— Хотел, — буркнул профессор.
— А мне даже не обмолвился об этом?
— Разрешения, что ли, должен был просить у тебя? — огрызнулся профессор устало.
Глаза Анджелы наполнились слезами. Профессор отвернулся, чтобы не видеть этого. — Так и не дашь мне поесть? — спросил он; когда же Анджела принесла из кладовки салями, сказал: — Знаешь, разрежь-ка ты ее надвое да очисти кожуру с одной половины: заботы хозяйки отвлекут тебя, вот и перестанешь сердиться. Если б женился, ты рано или поздно узнала бы.
— Что бы ты ни натворил, Зенон, — воскликнула Анджела, — я никогда не перестану любить тебя.
Профессор взял очищенный большой кусок колбасы, откусил. — Не о тебе сейчас речь.
— Не обо мне, — согласилась Анджела. — Я принесу хлеба.
— Не нужно.
Анджела налила ему вина.
— Ты находишь данный психологический момент подходящим для того, чтобы я изъявил тебе свою вечную благодарность и принес тому доказательства? — Анджела опустила голову. — Извини меня, Зенон. Я становлюсь бессовестно ненасытной, когда речь идет о тебе.
— А я — бессовестно невнимательным, когда речь идет о тебе, — сказал профессор с подкупающе сердечной улыбкой. Он еще раз откусил салями, затем устало уронил руку на подлокотник; колбаса в морщинистой белесой кожуре торчком стала на натертый воском пол, подняв вверх очищенный конец со следами зубов.
— Ты хотел жениться на ней, — спросила Анджела, — а она — отказала?
Профессор пожал плечами.
— Не пожелала стать твоей женой? — воскликнула Анджела возмущенно. — Но почему?
— Не знаю, — ответил профессор.
Анджела недоумевая смотрела на брата. — Она больше любит своего мужа?
— Оставим это! — отрезал профессор. — Я не знаю. Причин может быть тысяча и одна. Сейчас не о том речь.
— Непостижимо! — покачала головой Анджела. — Восемнадцать лет! Как это возможно? И ты несколько раз предлагал ей? Непостижимо. Рассказывай же, Зенон!
— Итак, прошло два года… Мы сидели в квартирке на Геллертхедь, где обычно встречались. Был день ее рождения, шестнадцатое сентября… Шестнадцатое сентября тысяча девятьсот двадцатого года, следовательно, тому скоро уже десять лет. Она сидела у окна, лучи осеннего солнца четко обрисовывали ее профиль, виден был даже серебристый пушок на щеке; этот девичий невинный вид! Да она и сейчас такая же, какой я увидел ее впервые… Она вязала младенцу розовое пальтишко и, склонясь над спицами, что-то рассказывала со своим певучим шомодьским акцептом, точь-в-точь так, как говорят крестьянские девушки. К словам ее я не прислушивался, мое сердце было вполне удовлетворено журчаньем ее голоса… Анджела!
— Да?
— Эти интимные детали тебя не шокируют?
— Нет, Зенон! — покраснев, ответила Анджела.
— Закури свою «вирджинию», — посоветовал профессор. — Мне приятно рассказать об этом. Больше-то ведь некому.
Анджела закурила. — Сегодня я выкурила только одну.
— Я бы хотел шесть недель оставаться трезвым, — сказал профессор. — Сейчас пойду лягу, вот только про тот вечер расскажу. Очисти, пожалуйста, и вторую половинку салями!.. Ей сейчас тридцать пять, а фигура все такая же девичья, как была, когда я познакомился с ней.
— Только щиколотки стали толще, — вставила Анджела.
— Вот как! — удивился профессор. — Не замечал.
Анджела вспыхнула. К счастью, брат этого не увидел, его глаза и воображение обращены были к иным горизонтам, и в том, другом измерении, им виделась серебристая головка, склоненная над розовым вязанием; видение десятилетней давности совершенно заслонило собою упитанное доброе лицо сестры.
— Я работал тогда над опытом Бергмана, — продолжая профессор, — и, вероятно, в тот вечер раздумывал о нем, как обычно, слушая шомодьское журчание голоса Эстер и время от времени хмыкая, чтобы показать, что не сплю. Но вдруг одно слово резануло мне ухо. Я прислушался.