Ректор повернул голову к дивану. — Мне не хотелось бы переходить к делу, мой милый друг, как сказал цыган, когда его подвели к виселице. Я вынужден сделать тебе интерпелляцию по весьма щекотливому делу, уклониться от чего, увы, не властен. На тебя подан донос.
— Донос?
Наступила короткая пауза. Профессор тоже взглянул на диван и вдруг громко расхохотался. — Что такое? — Ректор был обескуражен. — Ты уже знаешь об этом?
— Понятия не имею.
— И даже не подозреваешь, о чем идет речь? — раздраженно спросил ректор, которого хохот профессора совершенно вывел из равновесия; его апоплексический затылок побагровел. — Богохульство… поношение венгерской нации…
Б дверь постучали.
— Войдите! — крикнул профессор. — Это вы, Шайка? Готов раствор диазония? Покажите-ка… хорошо! Проверьте концентрацию и принесите.
— Сейчас?
— Немедленно.
Ректор бросил уничтожающий взгляд на адъюнкта в черной, надвинутой на глаза шляпе, с бесстрастным видом глядевшего перед собой. — Он не мог бы повременить с этим четверть часа?
Профессор даже не обернулся к ректору. — Что ты, ни в коем случае! Ничего… мы между делом… между делом! — Взяв адъюнкта за плечо, он подтолкнул его к двери. — Тотчас принесите, немедленно!.. Итак, на меня поступил донос? — сказал он, не подождав даже, пока за Шайкой закроется дверь. — Так-таки донос?
— Вернее, письменное отношение от ректора Политехнического института.
— Что мне за дело до ректора Политехнического института? — спросил профессор; его нервозное, раздражительное настроение внезапно рассеялось, словно туча комаров под порывом свежего вечернего ветра.
— На днях у тебя на коллоквиуме присутствовал молодой человек по имени Кальман Т. Ковач, — пояснил ректор, вынимая из кармана письмо. — Сей молодой человек перешел к нам из Политехнического, но остался членом тамошнего общества «Хунгария». Президент общества передал жалобу юнца ректору Политехнического института, а тот, в свою очередь, нынче утром прислал нам отношение.
— Поставьте колбу на стол! — обратился профессор к вошедшему адъюнкту. — А теперь принесите охлаждающую смесь, термометр, колбу с мешалкой и пипетку, остальное я сделаю сам… Так на что жалуется Кальман Т. Ковач?
Из-под высоко вздернутых бровей ректор бросил недовольный взгляд на склонившегося над колбами профессора. — Я убежден, мой милый, что жалоба беспочвенна и тебе не трудно будет доказать это. Он утверждает, что в присутствии нескольких студентов, среди которых упоминает в качестве свидетелей некоего, — ректор сдвинул очки на нос и, держа обеими руками, поднял к глазам письмо, — некоего Тибольда Бешшенеи, студента четвертого курса философского факультета, а также студентку Юлию Надь… Итак, повторяю, в присутствии нескольких студентов руководитель коллоквиума, как он утверждает, — ректор опять приблизил к глазам документ, — «делал попытки выставить в смешном свете священнейшие нравственные категории — Бога и Родину». Цитирую дословно.
Профессор повернулся всем корпусом и, сцепив на животе руки, громко, с удовольствием засмеялся ректору в лицо. Последний ошеломленно вытаращил на него глаза, однако мгновение спустя и на его толстом лице показалась улыбка. — Я знал, что это могло быть лишь ошибкой или клеветой, — воскликнул он и стукнул ладонью по столу. — Можешь себе представить, мой милый, в какой бы я попал переплет, если бы вынужден был по заявлению посторонней нам организации объявить выговор члену нашего ученого совета, да еще официально поставить эту постороннюю организацию в известность о проведенном дознании, — нет, я просто сгорел бы со стыда… Ох, Зенон, Зенон, — воскликнул он, шутливо грозя профессору толстым и коротким указательным пальцем, — меня ведь ты не раз уже угощал своими бяками, но теперь-то, надеюсь, образумился наконец!
— Еще бы! — засмеялся профессор, ставя колбу в покрытую снаружи толстым слоем инея посудину с охлаждающей смесью. — Кто этот поганец?
— О ком ты?
— О жалобщике.
— Ты его не помнишь? — оторопев, спросил ректор.
— Совершенно.
— Однако же он утверждает, что был у тебя на квартире.