— Благодарю вас, Лаци, — пропела на следующий день красавица Йожа Меднянская, когда ее высокопоставленный рыцарь сообщил по телефону о результатах состоявшейся с ректором беседы. — Когда я вас увижу?
Игнац и на этот раз, как, впрочем, при каждом политическом акте, одним ударом убил двух зайцев: он послужил правому делу, выполняя прямой долг, но за службу свою получил также «левое» вознаграждение, тем самым с двух сторон умастив свою чувствительную аристократическую совесть. Он непременно вызвал бы ректора в министерство даже в том случае, если бы оперная дива и не ворковала ласково у его подбородка, и с полной убежденностью, слово в слово, сказал бы ему то же самое, что говорил на сей раз по просьбе артистки; будучи политиком до мозга костей — венгерским дворянским политиком, — он всегда свято верил в истинность того, о чем врал, и врал даже тогда, когда говорил правду. Мрачное убийство в Тисазуге было ему сейчас на руку точно так же, как и локаут в тяжелой промышленности. Между прочим, он с детства знал ту, кого две недели назад присудили к смертной казни за отравление мышьяком мужа, Пала Липки: шестьдесят хольдов принадлежавшей семейству Липки земли находились по соседству с трехсотхольдовым имением его отца; к увольнениям же рабочих он, хотя и опосредственно, все-таки был тоже причастен: как член правления Римамураньской компании, он присутствовал на закрытом совещании, где было решено сократить производство на металлургическом комбинате в Озде. Оба факта были под рукой у государственного секретаря и забавно перерядились за его письменным столом в аргументы. В тот же день, к вечеру, подзапоздав, но премило подкрепляя оба аргумента, присоединился к ним и звонок Шелмеци, главного прокурора кассационного суда.
О готовящемся дисциплинарном разбирательстве прокурор слышал от хирурга Кольбенмейера, тоже профессора университета, и еще не знал, что пожар ликвидирован в зародыше. — Что это за история, Лаци? — спросил он по телефону. — Боюсь, здесь опять готовится очередная капитальная глупость! — Государственный секретарь, нюхом учуяв свежую поживу, новое «дело, которое надлежит уладить», поначалу начисто выкинул из памяти как отравительницу из Тисазуга, так и металлургов Озда. — Как, как? Поясни, пожалуйста! — попросил он.
— Вы действительно собираетесь затеять это разбирательство?
— А какие к тому могут быть препятствия? Ты считаешь ситуацию щекотливой? Отчего же?
Шелмеци чихнул в трубку, и государственный секретарь поспешно отстранил ухо: он, словно чумы, боялся гриппа. — Ничего не слышу, — немного переждав, прокричал он в опасную мембрану, — ни слова не понимаю, линия испорчена, что ты сказал?
— Сказал, что в вашем министерстве опять затевается грандиозная глупость! — В трубке послышался хриплый кашель, и Лаци Игнац опять нервно отдернул голову. — Что ты сказал?
— Сказал, что историю следует замять!
— Об этом не может быть речи! — воскликнул Игнац, принюхиваясь к новому лакомому куску. — Не вижу никаких оснований вмешиваться, не говоря уж о том, что я и за полдюжины поросят не посягну на университетскую автономию!
— Ты будешь сегодня вечером у текстильного барона? — спросил главный прокурор. — Тогда у них и продолжим разговор!
Вечером после ужина два государственных мужа удалились в огромную библиотеку Грюнера, которую отделяли от курительной, куда в основном перешли гости, неуютная желтая гостиная баронессы, выдержанная в стиле Людовика XIV, так называемая «дамская гостиная», и большой зал для приемов, обставленный подлинным «булем». — Ты очень сильно простужен, любезный друг мой? — с тревогой осведомился Игнац, придвигая к своим коленям широкий курительный столик, дабы создать между собой и парчовым креслом напротив оздоровительную зону, которая преградила бы путь подлому наступлению бацилл, обосновавшихся в слизистых оболочках главного прокурора. Они были одни в громадном, слабо освещенном зале, три стены которого закрывал сплошной книжный шкаф орехового дерева; на четвертой стене мерцали два огромных окна, перекликаясь своим бледным отраженным светом с белым сверканием льдин, проплывавших внизу по Дунаю, и светом электрических фонарей, взбегавших на гору Геллерт. Сквозь величественные двустворчатые двери напротив слабо доносился невнятный говор гостей, сгрудившихся в курительной, которая была теперь словно задернута клубящимся голубым занавесом табачного дыма.