— Вот-вот, вы в самом деле тотчас связались бы с нами? — в лоб спросил меня Руссель.
— Само собой разумеется! Вы что — думаете, я с этими людьми — одна шайка-лейка?
— Спокойно, спокойно, вам необходим покой, мсье Лукас, — вмешался Тильман. — Никто ничего такого не думает. Я убежден, что вы любые новые данные тотчас сообщили бы нам.
— Благодарю, — только и сказал я.
— С данной минуты мсье Лукас находится под защитой полиции, — сказал Тильман, обращаясь к Русселю и Лакроссу. — Дверь его палаты будет охраняться круглосуточно. Каждому посетителю придется предъявить удостоверение личности и дать себя обыскать на предмет наличия оружия. Вполне возможно, что эти люди вообразили, будто мсье Лукас обладает какими-то разоблачительными материалами, очень опасными для них, которых у него на самом деле нет или же о наличии которых он не подозревает.
Лакросс и Руссель промолчали.
— Все поняли, что я сказал? — спросил Тильман.
— Как не понять, — пробормотал Руссель. — Под защитой полиции. С данной минуты. И на сколько дней?
— На очень долго, — отрезал Тильман.
Дверь распахнулась, и в палату вошли та медсестра, что уже заглядывала раньше, и палатный врач. Врач сердито сказал:
— Господа, я вынужден просить вас немедленно покинуть помещение. Мсье Лукас еще очень слаб.
Все тотчас ушли. И каждый пожал мне руку. Тильман подбадривающе улыбнулся. Двое других ушли с каменными лицами. Когда мы с Анжелой остались одни, она сказала, запинаясь на каждом слове:
— Роберт, ты солгал мне… Хорошо, я все понимаю… Не хотел меня встревожить… Но в какой тревоге я пребываю теперь? Боже, как ужасно сознавать, что те думают, будто тебе что-то такое известно, и поэтому хотели тебя убить, но у них не получилось! Ведь они по-прежнему будут так думать и никогда не перестанут! И ты все время будешь подвергаться смертельной опасности!
— Но ведь это было очевидно еще в ту ночь после «Тету», когда мы с машиной свалились в море.
— Да, это так… Но от этого не становится легче… Они будут пытаться все вновь и вновь…
— Не думаю, — сказал я. — Если с ними ничего не случится, они сообразят, что ошиблись и что я в самом деле ничего не знаю. Потому что теперь-то я бы уже все сказал, Анжела! Ты не веришь, что теперь я бы все сказал?
Она молча глядела на меня.
— Анжела! Я спрашиваю: ты не веришь, что теперь я бы все сказал?
— Думаю, теперь бы сказал, — прошептала она едва слышно. — Я могу лишь молить Бога, чтобы ты ничего не знал и чтобы они сообразили, что это так.
— Они сообразят, можешь быть спокойна, — сказал я.
Это было все, чем я мог ее утешить, все остальное я должен был держать от нее в секрете.
— Тебя уволили, потому что мы любим друг друга?
— Да.
— Какой ужас!
— Какое счастье!
— Счастье — почему счастье?
— Я получу большую пенсию, Анжела. А кроме того — разве ты все еще не поняла?
— Чего?
— Что я теперь всегда могу быть с тобой!
Она посмотрела на меня долгим взглядом, потом склонилась над моей левой рукой, лежавшей на одеяле, и покрыла ее множеством нежных поцелуев.
— Со мной… всегда со мной… Отныне мы всегда будем вместе… Навеки!
5
Час спустя полицейский встал на пост перед дверью в мою палату. С той минуты меня охраняли круглосуточно. Полицейские сменяли друг друга каждые шесть часов. Анжелу это очень успокоило, и в последовавшие дни она частенько оставляла меня на длительное время, чтобы разделаться с делами, которые невозможно было больше откладывать. В среду, 26-го июля, она отправилась наконец в парикмахерскую, где не была уже несколько недель. Она сказала, что привести в порядок голову просто необходимо, а то у нее уже такой неряшливый вид. Она не хочет больше ни дня показываться мне в таком виде, а то я ее еще разлюблю. К этому времени мы с ней знали уже в лицо всех полицейских, которые охраняли меня, а иногда и заглядывали в палату. Все они были как на подбор милые и приятные парни, и Анжела наказала тому, кто в тот день заступил на пост во вторую половину дня, охранять и защищать меня особенно бдительно.
Анжела ушла вскоре после четырех часов. В половине пятого в палату заглянул дежурный полицейский и сказал: