«Как наши дела, деда?»
«Ты не представляешь, какие трудности мне создаёшь! — ворчливо ответил усопший. — Загробный мир — не Ленинский проспект. Здесь ни у кого нет лица, запаха, голоса. Только отпечатки разума».
«Знаю, ты миллион раз говорил. Всё равно, что чёрную кошку искать в чёрной комнате».
«Именно! А ты думаешь — как в телефонном справочнике? Нашёл номер и позвонил?»
Но старый опер НКВД смог когда-то отыскать в Париже, переполненном беженцами, дезертирами, перепуганными горожанами и оккупационными войсками, мужественных людей, готовых бороться с нацистами, невзирая на опасность очутиться в застенках гестапо. Понятное дело, на том свете не утратил профессиональной хватки. Покойным опасности не грозят, и среди них встречаются оригинальные экземпляры. Им не смерть страшна, а мрачная перспектива — более не увидеть зелёные столы, не слышать шорок фишек и заветных слов: «Ставки сделаны!»
Глава шестая,
в которой герой узнаёт об иной стороне бытия
Не ищите женщину — она найдётся сама.
Чернота. Глубокая, беспросветная. Неестественная тишина, до звона в ушах. Надеюсь, у меня есть какие-нибудь уши? Или международная компания садистов мне и уши отшибла?
— Привет, новопреставленный.
Голос знакомый, только интонации… Тоскливые. И эхо какое-то. В чернильной тишине оно оглушает. Самое странное, что слова не нарушают тишину. Они возникают в пустоте. Там, где у меня когда-то был мозг.
— Что? Где я…
— На том свете, Геннадий. Привыкай, разберёшься. Я всего-то на шесть часов раньше тебя попал и уже осваиваюсь.
Японский городовой! С неизбежностью смерти я смирился в последнюю минуту жизни, но что за порогом встречу единственную душу, собственноручно в преисподнюю отправленную — это сюрприз не из приятных. Шесть часов? То-то пытка казалась бесконечной.
— Григорий Григорьевич! Ты прости уж…
— Знаю. У тебя не было выбора. Я тоже, грешным делом, думал — заснимут они, как ты меня порешил, и пустят в святая святых, обеспечивая лояльность компрой. Получился бы из тебя Штирлиц, вот только бы пастора Шлагга найти. Жаль. Провалили мы задание, Геныч. Ну, ничего. Здесь кантуется масса коллег, обсудим промахи. Больше спешить некуда. Гена… Геннадий Васильевич! Слышишь меня…
Голос Гриши меркнет, меня снова засасывает абсолютная тишина. Я чувствую, как она исполинскими пальцами мнёт мне тело, которое уже не стонет от побоев, потому что иллюзорное тело не может болеть… Ещё как может, если ему веки вечные мучиться в аду за прегрешения! Убийство Григория, измены Инке, препирательства с тёщей, мало ли что другое припомнят… Офигенно больно!
С болью возвращается свет. Мутный, розовый, он пробивается через опущенные веки.
— Уи, месье. Приходит в себя. Показатели идут вверх.
Французский? Чёрт, его знаю хуже английского, отдельные фразы пролетают мимо сознания. Неполный пазл складывается в картину. Я был в коме, выползаю из неё. А Григорий? Неужели я побывал в клинической смерти и успел с ним перетереть? Значит, есть некое загробное существование души, рай, ад, Господи помилуй… Или всё это чушь, неконтролируемый бред умирающего мозга от кислородного голодания?
Но как здорово чувствовать себя живым! Даже боль — в радость, она даёт ощущение бытия. Или всё-таки я в аду? Запах серы не долетает, как, собственно и другие. Надо переустановить драйвер обонятельного устройства.
Всё же, где я? Говорят по-французски. В пределах своего поверхностного с знакомства с этим языком улавливаю примитивный колониальный акцент. В израильском госпитале блтали бы на иврите, в крайнем случае — по-русски.
Силюсь открыть глаза. Слушается правый. Шея продолжает забастовку. Ух, доберусь до их профсоюза…
Бело-голубые тона в ослепительном свете газоразрядных ламп, одинаково безжизненные что в морге, что в реанимации, укрепляют догадку о нахождении в больнице. Надо мной склонилась темнокожая женщина. Благодарен ей, что не тычет стволом в единственный глаз. Пытаюсь спросить «где я», выдавить из себя нечто вроде «Où suis-je?», но изо рта доносится невнятное жужжание… Трудно артикулировать без передних зубов. По-английски получается лучше. По крайней мере, меня поняли.
— Мистар Ген, ю ра ин Банги госпитал!
Мужской голос вызывает приступ нездорового веселья, абсолютно несвоевременного. Но уж очень напоминает мне лепетание двоечников на уроках английского в школе моего детства. Ез ыт ыз. Ландан из зэ кэпитл оф Грэйт Бритн… Ай эм он дъюты тудэй.