— А ведь не врет, — заорал маленький. — Пистолет у него нестреляный. Ненормальный, говорю, фриц. Смотри, как чисто чешет. Теллигент.
— А не врет? — спросил Бакшин. — Шинель-то на нем солдатская.
— Это нетрудно установить, — проговорила Таисия Никитична, продолжая бинтовать. — Ну, вот и все. Повязку не снимать.
— Вы знаете немецкий?
— Очень плохо. Учила, как и все: только чтобы сдать зачет. Но он, если врач, должен знать латынь.
— Все мы так, — поморщился Бакшин. — Нас учат, а мы… Спросите его что-нибудь по медицине.
Она посмотрела на пленного. Тот вытянулся, глядя на нее с такой готовностью, словно ждал награды за подвиг. Совсем не надеясь на свои знания немецкого, она заговорила с ним по-латыни. Он ответил так точно и четко, что сразу все стало ясно.
— То, что он медик, это без сомнения, — доложила она. — Студент-третьекурсник.
— Врач-недоучка, — проговорил Бакшин посмеиваясь. — Плохо, значит, у них дела. Как вы думаете, доктор?
На такой вопрос мог быть только один ответ: что плохо врагу, то хорошо нам, и Таисия Никитична ответила так же, как ответил бы любой из тех, кто был в землянке:
— Захватчики, они всегда плохо кончали. Разрешите идти?
Ночь выдалась беспокойная: трое раненых и один тяжело. Она сделала все, что могла, зная, что спасти его не в ее силах. Под утро он умер. Немолодой, лет сорока пяти, но здоровый и сильный. Она посмотрела, как бледнеет, словно покрывается серым пеплом, его красивое лицо, и устало вышла из землянки…
Серый свет туманного осеннего утра ослепил ее так, что пришлось зажмуриться. Несколько секунд она постояла, прислонившись к двери, испытывая то странное состояние, какое бывает, если снится, будто ты летишь: полная отрешенность, легкое головокружение, и в глазах горячий красный свет.
Знакомый голос властно прервал этот полет:
— Вам плохо, доктор?
Она открыла глаза. Земля еще слегка покачивалась под ногами. Бакшин стоял у самого спуска в землянку. Из-под толстых мохнатых бровей взгляд совсем не сочувственный, а скорее даже презрительный, как будто Таисия Никитична виновата в том, что у нее закружилась голова. Но теперь это не очень действовало на нее. Ей казалось, что она поняла этого человека и доверилась ему не только по обязанности, а вполне сознательно и от всей души. Не смущаясь под его несочувственным взглядом, она даже слегка улыбнулась:
— Нет. Просто не спала, и там воздух такой в землянке… А тут изумительный…
И в самом деле, осень напоследок решила если не изумить людей, то хотя бы порадовать их, пригреть и приласкать. И с этой целью она устроила грандиозный праздник — «осенний бал», какие обязательно устраивались до войны во всех парках и Дворцах культуры. Раздвинулись тучи, на полную мощность включилось солнце, и земля засверкала вся до последней капли, оставшейся от многодневного нудного дождя.
— Умер? — Он кивнул на дверь землянки все с тем же выражением осуждения, как будто и тот, скончавшийся от ран, тоже в чем-то провинился. — Хороший был подрывник.
— И человек, конечно, был хороший, — вызывающе поправила Таисия Никитична.
Не обратив на это никакого внимания, он помолчал, а потом, все еще осуждающе, сообщил:
— Пишет мне моя Наталья Николаевна про сына: ранен и, должно быть, тяжело. Иначе бы не написала. Этого надо было ожидать. Парню везде тесно было. Дома тесно, в школе тесно. И на фронте, наверное, тоже. Добровольцем ушел, по годам-то еще рано ему…
— Он где, в каком госпитале? — спросила Таисия Никитична. — Простите, что я так с вами…
И на ее извинения он тоже не обратил внимания. Он просто кивнул ей: «Пройдемся», — и сам пошел, глубоко вдавливая каблуки в мокрый мох. По дороге он спросил:
— А у вас как? Муж, дети. Где они?
Она рассказала все, что знала о муже и сыне, и что последние письма были с Урала, куда их эвакуировали, и что она написала им, чтобы не волновались, если от нее долго не будет писем.
— Почему вы так подумали? У нас пока еще хорошая связь.
— Откуда мне это было знать. Написала на всякий случай, — ответила Таисия Никитична. Она устала, и ей совсем не хотелось разговаривать.
— Да, случаи, конечно, бывают разные. Посидим.
Они сели на поваленное дерево среди безмолвного, пригретого солнцем леса, как бы погруженного в воспоминания о лучших временах. Солнце пригревало не очень жарко, но вполне достаточно для того, чтобы прижать к земле туман и чтобы возникли воспоминания. О лучших, конечно, временах. И, может быть, мечты о будущих встречах. У каждого есть свой рай, куда он стремится попасть хотя бы в мыслях.
Так думала Таисия Никитична в это туманное утро осени, сидя рядом с Бакшнным на сосне, поваленной давно прошумевшей бурей. Какая буря сейчас бушует в нем? Или он думает о своем мятежном сыне? Или же припомнились ему прошлые бури того мирного времени? А может быть, он просто дремлет — надо же и ему побыть хоть минуту в своем раю, отдохнуть от своей одержимости и от постоянного напряжения.
Так думала она, не зная еще, чем эта одержимость обернется для нее. Но даже если бы и знала, то все равно ничего бы не изменилось, потому что она во всем верила Бакшину. Она не могла не верить, не имела права не верить, как не подумала бы даже не выполнить его приказ. И это полное доверие, кроме воинской дисциплины, и даже больше, чем дисциплиной, поддерживалось всем тем, что она успела узнать о Бакшине и что увидела и услышала сама.
— Надо идти, — тихо сказала она, дыша в теплый мех поднятого воротника.
Бакшин ничего не ответил, ей показалось, будто он и в самом деле задремал, но, едва она сделала движение, чтобы подняться, он совсем не сонным голосом сказал:
— До свидания, доктор. — И, не сделав ни одного движения и даже не открывая глаз, добавил: — Есть у меня один план. Потом поговорим об этом.
План? Да, все в порядке: план, если разобраться, это и есть мечты о будущем. А что касается рая, то уж это потом, после победы, для тех, кто останется жив.
ОБАЯНИЕ ПРИКАЗА
Валя сидела на скамеечке, устроенной у входа в командирскую землянку. Стукнула дверь, вышел Бакшин. Ответив на ее приветствие, он спросил:
— Шагова видела?
И, как всегда за последнее время, посмотрел на нее придирчиво, словно сомневаясь в том, что она говорит.
— Так точно, — четко и помимо своей воли вызывающе ответила она. Не хотела, сдерживалась, но уж так получилось. Ответила и сама спросила: — Прикажете позвать?
Тонкие брови еще ниже надвинулись на глаза, тонко вспыхнули и порозовели щеки.
«Ладная девица», — подумал он.
— А зачем звать-то. Вот он и сам идет. — И Бакшин легко и стремительно пошел навстречу по тропинке между сосен.
Поздоровавшись, Шагов сейчас же заговорил о запасном аэродроме, который, как он считает, срочно надо подготовить к приему самолетов. Этот аэродром, устроенный на лесной поляне, окруженной непроходимыми болотами и буреломным лесом, начали расчищать еще в прошлом году, но так и не довели дело до конца.
Середина октября. Летят над лесами ветры. Последние листья кружатся и падают на землю. Но это там, наверху, весь этот шум и свист, а здесь, у подножия старых деревьев, среди мховых кочек и выпирающих корней, тихо и тепло, как под крышей.
Шагову показалось, будто командир совсем его не слушает, и все, что он говорит, для него не больше, как вершинный посвист ветра. Но, оказалось, слушает.
— Надоело в сторожах при аэродроме состоять… — проговорил он. — Ты как?
— Война всем надоела.
— Да я не о том. Воевать надо. Воевать. А у нас фашисты под самым боком, а бить их нельзя.
Да, это была та горькая правда, с которой Бакшин никак не мог смириться. Устройство аэродрома и охрана его — вот главная задача отряда… Совершать отвлекающие диверсии отряду разрешалось только в местах, отдаленных от аэродрома. В окружающих деревнях и ближайшем районном городе немцы жили сравнительно спокойно и, как доносила разведка, довольно беспечно. Прежде с городом была хорошая связь через фельдшера Боталова, работающего в немецком госпитале. Но последние известия от Боталова были тревожны: он сообщил, что немцы подозревают его в связи с партизанами и ему необходимо на какое-то время прекратить всякую работу, а может быть, даже самому скрыться. После этого сообщения от Боталова никаких известий не поступало.