IV
V
VI
© Перевод с испанского П. Грушко, 1977
Жестокий ночной лукавец вострит лукавые когти,
в две щёлочки превратились два непорочных глаза,
разум его заволакивает бархатная темнота,
в зверином вое он топит свою небесную суть.
Ночная Парижская жаба скачет за ним по пятам —
зыбкое порожденье бесчеловечного города,
она его ждёт, отворяет створы огромной пасти —
уже она пожрала маленького Дюкасса.
Со стороны похоже, будто узенький гроб
содержит хрупкую скрипку или мёртвую ласточку:
уже от несчастного юноши осталась горстка костей,
никто не видал катафалка, который его увёз,
поскольку он и в гробу продолжает своё изгнанье:
с этой поры для изгнанника земля изгнания — смерть.
Теперь он избрал Коммуну: на окровавленных улицах
Граф де Лотреамон, стройная красная башня,
в своё горящее сердце вобрал всю ярость народа
и подобрал знамёна поверженной наземь любви,
и в дни Кровавой недели Мальдорор не погиб,
его бесплотную грудь пронзили все пули — при этом
никто не увидел крови и никогда не узнал,
что с этой самой поры привиденья не стало:
парижское кровопролитье его породнило с жизнью —
так Мальдорор признал в людях братьев своих.
Но перед тем, как исчезнуть, он хмурый лик повернул
и тронул рукою хлеб, нежно погладил розу
и вымолвил: «Я верховный защитник каждой пчелы,
одной лишь ясностью должен жить на земле человек».
Подавленные, мы из рук ребёнка
берём его раздробленные Песни,
то малое, что от него осталось,
крылатый траур мрачного фрегата,
и чёрный курс его теперь нам ясен.
Яснее сделались его слова.
За каждой тенью объявился колос.
А в каждом беспросветном взгляде — глаз.
В пространствах страха распустилась роза.
Надежда проросла из смертных мук.
Любовь перетекла за кромку чаши.
Долг — несгибаемый росточек дуба.
Роса — целующая руки листьям.
Добро — чьих глаз на свете больше звёзд.
Честь — без расчёта на медаль и замок.
Парижская смерть на него упала, как покрывало,
как вялые крылья зонта, как безобразный упырь,
но кровью истёкший герой её оттолкнул, решив,
что это его созданье, порождённый им образ,
что это поздний сполох прежних его кошмаров.
«Меня здесь нет, Мальдорора больше не существует!
Я — радость грядущей весны!» — так он крикнул во мрак,
и руки его отныне рождали не темноту,
и это не было свистом газетных статей в тумане,
и это не был паук, распухший от собственной тьмы, —
а просто Парижская смерть, которая прилетела
справиться об уругвайце, о непокорном Дюкассе,
о яростном мальчугане, который решил вернуться,
который хотел улыбнуться далёкому Монтевидео, —
это была просто смерть, пришедшая за Исидором.