Такая догадливость, пожалуй, была и излишня. На этот раз покраснели оба: Катя и Алеша. Катя зажала в руке отворотный порошок, поблагодарила Строгова и выбежала на улицу. Следом за ней вышел и Кучин.
— Ну, что? Я говорил; А? Вот голова-то! Дюжине знахарок нос утрет, если только этот отворотный порошок поможет.
— Я тоже думаю об этом. Если поможет. И если… не наделает какого вреда…
Мать поворчала за то, что Катюша опоздала к обеду, выбранила заседания «и всякие там клубы», но в общем все обошлось благополучно. А когда Катюша сказала, что сегодня вечером она никуда не пойдет, то Марья Григорьевна совсем повеселела.
— И лучше! Посидим, чайку попьем. Николай Семенович обещал прийти на часок… Вот человек! Не то, что нынешние! — Марья Григорьевна не упускала случая похвалить Глухарева.
Скоро пришел и он. У Катюши сердце упало, когда Марья Григорьевна, сказала свою обычную фразу:
— Чайку, что ли, попить!
Чайник давно уже кипел на кухне. Катя быстро накрыла на стол новую скатерть и поставила чашки. Николаю Семеновичу всегда ставилась огромная чашка покойного Опочкина, с надписью: "Пей другую". Эта надпись неизменно служила поводом для острот Глухарева и завязывала несложную нить разговора. -
Перед тем как разлить чай по чашкам, Катюша вышла в маленькую каморку, где она спала и занималась, и, быстро развернув порошок, взяла щепотку!
Как она волновалась, всыпая порошок в чашку своей матери! Ее руки дрожали так, что это заметил Глухарев. Но он понял ее волнение в самом благоприятном для себя смысле и потому стал еще разговорчивее, Он, как граммофон с единственной пластинкой, повторялся изо дня в день, Говорил о том, что дом у него — полная чаша, — «конечно, по теперешнему масштабу, советская так сказать». — При этом он и мать Катюши неизменно смеялись. — Что не хватает ему только хозяюшки, — и он многозначительно поглядывал в сторону Катюши.
В этот вечер было как всегда. Только когда разговор коснулся "советской чаши", Глухарев рассмеялся громче обыкновенного, а у Марьи Григорьевны смех вышел какой-то кислый. Катюша внимательно наблюдала за ее лицом. У Марьи Григорьевны расширялись ноздри, она шлепала дряблым губами и от времени до времени как-то вытягивалась.
После упоминания Глухарева о том, что ему нужна хозяюшка, установленный обычай требовал, чтобы Марья Григорьевна начала говорить о современной молодежи, о том, что девушки теперь бегут от хозяйства, а молодые люди, все, как саврасы без узды. Этот монолог у нее выходил всегда очень гладко, вызывая сочувственные покачивания головы гостя. Но сегодня у Марьи Григорьевны не ладилось. Она все шевелила губами, лицо ее имело такое выражение, как будто вместо вина она хлебнула уксуса. Но Глухарев не замечал этого. Он был заинтересован все увеличивающейся нервностью и волнением Катюши.
«Пронял — таки ее сердечко! — думал он. — Весна-то что значит»
Он засиделся несколько позже обычного. А когда ушел, Марья Григорьевна вздохнула с облегчением и сказала:
— Наконец-то! Меня что-то тошнит, я уж не могла дождаться, когда он уйдет…
На другой день повторилась та же история. А на четвертый день во время обеда Марья Григорьевна говорила своей дочери:
— И что это такое значит? Как Николай Семенович приходит, так меня тошнит! Тошнит и тошнит. Я уже думала, не от чая ли? — Катюша едва заметно вздрогнула. Ложка стукнула о ее зубы. — Так нет! Утром пью чай одна, и ничего. А как вечером с Николаем Семеновичем — тошнит. Тебя от чая не тошнит?
— Нет, — ответила Катя сдавленным голосом.
— И Глухарева, видно, не тошнит. Если бы тошнило, не пил бы вторую «Пей другую». Нет, это не от чая. Прямо, как от Николая Семеновича! Посмотрю на него, и тошнит… И отчего бы, понять не могу? Такой приятный человек, а тошнит!..
Прошло еще два дня. Катюша перед разливкой чая вынула в своей комнаты бумажку с порошком, но порошка осталось так мало, что она не могла набрать даже одной маленькой щепотки…
В этот вечер Марья Григорьевна пила чай без порошка. И Катя с тревогой смотрела на ее лицо. Неужели ее мать не будет теперь тошнить от вида Николая Семеновича? Порошки действовали хорошо, — Марья Григорьевна все чаща жаловалась дочери, что от Николая Семеновича ее тошнит. И вот теперь отворотные порошки кончились и, быть может, Глухарев опять сделается самым приятным человеком для матери…
— Да-с, — говорил Глухарев, отхлебывая из большой чашки, — дом мой тоже вот как эта чаша. Полная чаша, только конечно в современном масштабе. Теперь таких чашек не делают. Чая не хватит. Советская чаша! Ха-ха!